Как известно, внутри идейного лагеря, который принято определять как европейский традиционализм, существуют две духовно-кастовые линии. Первая, ассоциируемая с Рене Геноном и его «ортодоксальными» последователями, исходит из признания классической иерархии каст (точнее, варн)ⁱ: брахманы — кшатрии — вайшья — шудра, и отдельный, внекастовый элемент — чандалы, «отбросы общества». Вторая, которая связана прежде всего с Юлиусом Эволой, исходит из того, что выделение брахманов-жрецов из первоначально единой сакральной касты ознаменовало собой первую деформацию «Примордиальной Традиции», а их претензии править кшатриями-воинами в каком-то смысле уже были узурпацией.

Сам Эвола проповедовал необходимость «Гибеллинского восстановления»ⁱⁱ. Напомним, что гибеллины и гвельфы были двумя партиями, двумя духовно-политическими ориентациями, которые вели друг с другом непримиримую борьбу в XII – XVI вв. Если гвельфы в этой борьбе опирались на поддержку Папы Римского, то есть, условно жреческого полюса, то гибеллины, представляя военно-аристократические круги, апеллировали к императору Священной Римской Империи германской нации, который для Эволы был олицетворением интегрально-сакрального принципа (о роли германо-римского императора в сакрально-правовом порядке традиционной Европы см. также у К.Шмиттаⁱⁱⁱ).

Одним из символов гибеллинов была лилия, позже ставшая гербом ряда европейских династий (Капетингов, Бурбонов), а после республиканской революции во Франции — французских монархистов. Однако интересно, что лилия стала символом еще одной династии и страны, причем, в отличие от Франции, где она была отвергнута, до сих пор остается в этой стране национальным символом. Речь идет о династии Котроманичей и государстве Босния и Герцеговина и, в частности, входящей в нее Боснийско-Хорватской федерации, одним из символом которой на ее флаге является лилия. И, если совсем конкретно — о нации боснийцев, которых она на этом флаге олицетворяет.

Случайно ли это совпадение? Нет, потому что, как мы покажем далее, боснийская идентичность имеет вполне «гибеллинский» характер. Более того, то же можно сказать о ряде других примеров утверждения Ислама среди народов юго-восточной Европы — Балкан и Кавказа.

Ислам в Боснии — шляхетский выбор

В представлении народов поствизантийского культурно-исторического круга боснийцы это никто иные как потурченцы, народ, созданный через отуречивание исходно православных сербов, частью которой была их исламизация. Меж тем, сами боснийцы четко отделяли себя от потурченцев.

Известный хорватский писатель Матия (Иван) Мажуранич в своих путевых заметках писал о том, что еще в 1842 году не только христиане Боснии, но и простонародные мусульмане не считались босняками. Это имя было привилегией исключительно местной (то есть, славянской) мусульманской элиты — помещиков и городских собственников. Местных христиан они называли райя (по смыслу — подданные), а вот потурицами или козе (безбородые) называлось обратившееся в Ислам простонародье, которое подозревалось в том, что номинальный выбор им новой религии был следствием приспособления к власти турок^iv.

Для босняков же, то есть, славянской (или славяно-иллирийской, по мнению, самих боснийцев и хорватов) элиты Ислам стал ее осознанным выбором как этнически привилегированной корпорации господ. Истоки этого выбора, помимо религиозных предпосылок, о которых будет сказано далее, по-видимому обусловлены самой природой и «гибеллинской» спецификой боснийского феодализма и аристократии. Этот вопрос хорошо проанализировал в заметках 1875 — 1877 гг. штабс-ротмистр А.Чайковский^v:

«Вследствие соседства двух вышеупомянутых стран с мадьярами и соприкосновения с немцами, феодализм и кастовое устройство проникли в Боснию и Герцеговину гораздо ранее и привились в них гораздо сильнее, чем в других славянских землях. Что касается Сербии, то в ней укоренению феодальной системы препятствовало как уложение короля Душана, так и проистекавший из этого уложения монархически-патриархальный образ правления, систематически поддерживавшийся сербскими королями.

Летописи боснийских францисканцев — единственной религиозной корпорации в Боснии, — представляющие для истории этой страны такой же ценный материал, каким для истории Франции служат летописи бенедиктинцев, свидетельствуют, что уже при введении в Боснии христианства основою местной формы правления была олигархия. Наиболее мужественные, ловкие и популярные личности выдвигались вперед в качестве начальников вооруженных отрядов и присваивали себе звание каптана (comes); затем выборный король, избрание которого зависело от них же самих, утверждал их в этом звании.

Каждый из таких каптанов учреждал себе по собственному выбору придворный штат, причем входившие в состав последнего лица получали наименование коняников (всадников); впоследствии из этого персонала образовалось сословие мелкого дворянства. Стражу каптана составляли пешие войники, которые затем преобразились в крестьянское сословие. Такова была первоначальная организация вооруженных сил, при помощи которых Босния вела наступательные и оборонительные войны. В случае надобности король требовал людей от своих вассалов, а иногда нанимал их за деньги, на определенный срок; феодальные владельцы приводили к нему свои отряды сами, либо присылали их под командою своих сыновей, родственников иди уполномоченных.

В летописях францисканцев уже при описании событий, относящихся к эпохе возникновения политической жизни Боснии, встречаются имена нескольких известных каптанов, как, например, Алтомоновичей, Бранковичей, Соколичей, Бабичей, Куленовичей и др., воевавших в средние века в Германии и Италии. Каптаны служили в то время и германским императорам, и разным князьям, и гуситам, и католикам, и гвельфам, и гибеллинам; всюду оставили они следы своих нашествий, проявляя мужество и храбрость. Воспоминание о них весьма долго сохранялось в Германии. Так, в 1833 году, мой отец (Михаил Чайковский — Садык-паша), находясь проездом в Нюренберге, имел случай видеть народное представление, в котором главную роль играл боснийский герой Бабич; сидя верхом на вороном коне, он рубил мечом немецких рыцарей и разбивал крепостные ворота натиском своей лошади.

Такова была военная организация Боснии и Герцеговины в то время, когда разразилась битва на Косовом поле, имевшая столь роковые для славян и вообще для христиан последствия».

Таким образом, как видно из летописей францисканцев и заметок Чайковского, боснийская аристократия была носителем германской модели, препятствовавшей созданию централистско-абсолютистской монархии, и политически проявляющейся в форме монархической республики или республиканско-аристократической (выборной) монархии, характерным примером которой была Священная Римская Империя германской нации.

Примерами такой модели можно считать и гетманство на Руси-Украине, и шляхетскую республику Речи Посполитой. И здесь, перед тем как вернуться к Чайковскому, в пору обратиться к религиозной специфике Боснии, которая в совокупности со спецификой ее аристократии и феодализма обусловили их переход в Ислам.

Дело в том, что Босния на Балканах каким-то образом оказалась аналогом не только германской феодальной модели, но и аналогом той германской религиозности, которая в позднем средневековье проявила себя в протестантизме, а в ранние века христианства — в распространении среди германцев арианства^vi. Что касается Боснии, она сопротивлялась попыткам подчинить ее как римской (католической), так и греческой (православной) церквям. На ее территории вплоть до XV века сохранялось богумильство, которое в отношении природы Христа придерживалась позиций, аналогичных арианству, и родственных Исламу, а не тринитарному Христианству.

Верховный феод (бан) Боснии Кулин (основатель династии Кулиничей), правивший в X веке, воевавший против Византии и даровавший стране одну из первых в Европе Хартию вольностей (1189 год), создал, сперва формально в рамках Римской церкви автономную структуру, позже ставшую Боснийской церковью. Сербский принц Вукан Немаджич написал Папе Римскому письмо с доносом о том, что Кулин собирает под эгидой своей церкви богумилов и катаров, которые стекаются в Боснию под его покровительство. Папа написал об этом письмо венгерскому королю Эмеричу, который был сюзереном Кулина. Боснийский правитель ответил Папе, что принимает эмигрантов не как еретиков, а как католиков, после чего Римская церковь предприняла попытку привести Боснийскую к своему стандарту в догматическом и обрядовом отношениях. Но тщетно — в Боснии из сплава богумилов, катаров и попавших под их влияние католиков возникла собственная национальная церковь, чьи последователи называли себя просто христианами (krstjani) или добрыми боснийцами (dobri Bošnjani), и которую стали считать еретической римская и греческая церкви^vii.

Теперь вернемся к заметкам Чайковского. На примере лидера боснийской шляхты он описывает классовый антагонизм между боснийской феодально-республиканской моделью, опиравшейся, как мы уже знаем, на особый тип религиозности, и сербской моделью, представлявшей собой абсолютизм в политике и византизм в религиозной жизни:

«Францисканские летописи свидетельствуют, что каптан Вук Бранкович, предводительствовавший боснийцами в названной (Косовской, — Х.С.) битве, и бывший зятем сербского короля Лазаря, был замечательным военачальником и отличался умом и неустрашимостью; вместе с тем он служил самым характерным представителем укоренившегося в Боснии и Герцеговине феодализма, которому и был предан всею душою. Он не любил сербов вследствие господствовавшей у них патриархальной формы правления и существовавшего между сербскими сословиями единения; равенство общественных классов, служившее основою сербской конституции, было ему ненавистно. Несмотря на свое родство с королем Лазарем, Бранкович давно уже задумал достигнуть окончательного отделения Боснии от Сербии, этой «страны мужиков», как он называл ее».

Таким образом, эгалитаризм и абсолютизм «сербского мира» вкупе с византийской религиозностью были глубоко чужды боснийской воинской аристократии с ее гибеллинской ориентацией, антиэгалитаризмом и присущим боснийскому христианству унитаризмом. Неудивительно, что все это закономерно привело боснийскую шляхту к союзу с османами и принятию Ислама, в котором Иисус, мир ему, также считается не богом, а человеком и Божьим посланником:

«Из летописей видно, что основная мысль Бранковича состояла в том, чтобы всех славян подчинить владычеству одного правителя, не касаясь притом установленных в Боснии феодальных отношений. Такой план не представлял ничего удивительного: будучи воспитан на началах военного феодализма, Бранкович не находил ничего лучшего и более практичного. Сверх того, воображение его было воспламенено блестящими победами мусульман; он проникся уважением к усвоенному турками способу ведения войны и закрепления за собою завоеванных областей, и считал этот способ наиболее пригодным для Боснии. Выступая на Косово поле, он задумал изменить Сербии. При этом между ним и турками были заключены следующие предварительные условия: все боснийцы, которые перейдут в исламизм, сохранят свое общественное положение и свои феодальные права; они станут султанскими спагисами (стражей) и, соответственно званию каждого, будут разделены на беев (потомственных дворян), эфенди (дворян, умеющих грамоте) и ага (ага — человек при сабле, мелкий дворянин). Кроме того, принадлежащие перешедшим в исламизм боснийцам крестьяне, если они останутся в христианской вере, будут приравнены к живущим в Турции райям, т. е. поставлены в зависимость от своих беев и ага. Такое же устройство введется и в Сербии, которая будет подчинена высшему боснийскому дворянству, принявшему мусульманскую веру».

Однако это не было никаким потурченчеством. По крайней мере, не больше, чем принятие Русью Православия — огречиванием или католицизма Польшей — олатиниванием. Боснийская шляхта была националистической или, используя более корректный для того периода термин, этнократической и этносолидаристской корпорацией. Вот, что пишет об этом тот же Чайковский:

„…Боснийцы и герцеговинцы усердно и ревностно служили султанам. Они дали Турции нескольких замечательных людей, (великого визиря Ахмета-Соколи), славных сераскиров (главнокомандующих) и других выдающихся сановников; при всем том, они никогда не покидали, однако, стремления к ограждению своей национальности от всяких, как внутренних, так и внешних покушений на нее.

В этом отношении их поддерживала своеобразная военная организация, придававшая им единство и политический вес в Турецкой империи.

Сохранение дарованных дворянству привилегий и, вместе с тем, боснийской национальности — таков был их девиз, которому они всегда оставались верны“.

Что касается религиозной жизни, то боснийцы и в Исламе сохранили присущую им ориентацию на мистицизм — основными каналами распространения Ислама среди них и его носителями были суфийские ордена (тарикаты)^viii. Однако такая конструкция — мусульманская аристократия в окружении христианского большинства — была устойчивой только в условиях феодализма и османского протектората. Модерн с его подъемом массовых националистических движений, с одной стороны, и упадкомОсманской империи, с другой стороны, стал вызовом самому присутствию Ислама на Балканах. Боснийцы как нация, точнее, благодаря тому, что они сумели стать в этот момент нацией, сохранили и присутствие Ислама в своей стране. Там, где мусульманская знать ассоциировалась исключительно с «турками», невзирая на присутствие в ее рядах немалого количества выходцев из местного населения (как было, например, в Болгарии), мусульмане были изгнаны вместе с ними. Но в Боснии была своя национальная мусульманская аристократия, и в условиях падения османов, с одной стороны, и давления инорелигиозных соседей (православных-сербов и католиков-хорватов), с другой стороны, начинается национализация и вместе с тем более глубокая исламизация простонародного населения, до той поры принадлежавшего чисто формально к Исламу и вообще не принадлежавшего к боснийской общности.

Последующая борьба боснийцев за национальное и религиозное самосохранение в окружении соседей, включая две войны, закрепила первоначально кастовый, гибеллинский выбор боснийской шляхты уже в качестве национального. Сегодня Ислам неотделим об боснийского национального самосознания (маргинальные исламофобы — не в счет), что видно даже не по самой Боснии, а по боснийским диаспорам, создающим собственные исламские центры от Германии и Швейцарии до Австралии и США. А лилия в качестве национального символа боснийцев напоминает о гибеллинских, воинско-аристократических истоках этого выбора.

Аристократическая исламизация на Кавказе

Во многом аналогичную боснийской ситуацию, ставшую причиной принятия Ислама аристократией, можно было наблюдать на Северо-Западном Кавказе. Если в Дагестан Ислам пришел еще в первые века Ислама вместе с арабами, а в Чечне, Ингушетии и Карачаево-Балкарии основными проводниками исламизации стали религиозные лидеры — шейхи и алимы («гвельфская ориентация»), то в Черкесии и Осетии исламизация происходила по четко «гибеллинской» модели.

Прежде всего, как и в случае с боснийским феодализмом, ряд наблюдателей отмечали сходство черкеского феодализма с германским эталоном. Фредерик Дюбуа де Монпереписал: «Нынешнее состояние Черкесии вызывает у нас в памяти представление о цивилизации времен первых королей в Германии и Франции. Это образец феодальной, рыцарской, средневековой аристократии»^ix. П.-С. Паллас: «…(черкесские уорки) род рыцарей, которые поддерживают между собой и в отношении подданных настоящую феодальную систему, подобную той, которую немецкое рыцарство ввело раньше в Пруссию и Лифляндию»^x.

Вот как описывал образ жизни и культуру Черкесии А.С.Марзей: «Постоянные войны – таков был внешний фон существования Черкесии на протяжении столетий. В соответствии с этим социальное устройство черкесского общества стало в высшей степени милитаризованным, а военная культура – система подготовки воинов, военные институты (в том числе «зекlуэ» — наездничество), оружие, экипировка, специально выведенные породы лошадей, – была доведена до совершенства, что обеспечивало независимость страны.

В черкесском обществе сложилась так называемая «культура войны». На войну была ориентирована вся структура черкесского общества. Война, даже с очень сильным противником, не считалась в Черкесии чем-то особенным. Напротив, это была возможность проявления отваги, мужества, доблести, гуманности, снисходительности – всех тех требований, который предъявлял высшему военному сословию Черкесии рыцарский кодекс «Уорк Хабза» (Уэркъ Хабзэ)»^xi.

В этой связи неудивительно, что крымские ханы — чингизиды — на системной основе отправляли своих детей воспитываться именно в Черкесию, о чем писал, в частности,Тебу де Мариньи. Дмитрий Кантемир писал про Черкесию: «Их страна является школой для татар, из которых каждый мужчина, который не обучался военному делу или хорошим манерам в этой школе, считается «тентеком», т. е. нестоящим, ничтожным человеком. Сыновья крымских ханов в тот момент, когда они увидели свет, отсылаются к черкесам на воспитание и обучение»^xii. 

Неудивительно, что со временем это привело к созданию целой вассально-сюзеренной системы отношений между черкесской и крымской аристократиями поверх «государственных» границ, известной как «аталычество». У. Э. Д. Аллен писал об этом: «Гиреи часто женились на черкешенках из княжеских фамилий, и согласно системе аталычества их сыновья воспитывались среди черкесов. А династическое наследование в Крыму, как правило, сопровождалось конфликтами между буйными братьями, которых поддерживали те черкесские кланы, где они воспитывались»^xiii.

Что касается религиозного выбора, то Ислам для черкесов отнюдь не был безальтернативным. Напротив, Христианство пришло в нее гораздо раньше — уже в IV веке. Важными факторами, на которые следует обратить внимание в этой связи были давние и тесные связи, в частности, Кабарды с Московией (их кульминацией стала женитьба Ивана Грозного на Марие Темрюковне), а также далеко не беспроблемные отношения Черкесии с Крымским ханством в целом. Крымцы, как известно, ни для кого не были спокойными соседями, а потому Черкесия также не раз подвергалась опустошительным набегам с их стороны^xiv.

И все же, интеграция на уровне аристократий и формирование общей корпоративной культуры, религиозным стержнем которой стал Ислам, оказались решающим фактором. «Религиозная принадлежность черкеса могла быть связана как с его социальным статусом, так и с внешнеполитическими ориентирами правящей элиты того общества, к которому он принадлежал. В ситуации политической разобщенности и феодальных междоусобиц некоторые черкесские аристократы стремились опереться на военную поддержку крымцев или османов в противостоянии со своими соперниками. В такой обстановке ислам мог выступать в качестве орудия политической борьбы»^xv.

Причем, повторялась та же история, что и в Боснии с боснийцами и потурице-козе. «Обращаясь в мусульманство, черкесское дворянство вынуждало исламизироваться своих крепостных крестьян. По мнению ряда отечественных авторов, ислам сначала сделался религией адыгской феодальной элиты, в то время как простонародье придерживалось доисламских верований»^xvi.

Тем не менее, когда Ислам в Черкесии столкнулся со смертельным вызовом в виде завоевания Россией Западного Кавказа и геноцида ее населения, черкесы убедительно подтвердили искреннюю приверженность сделанному когда-то их аристократией религиозному выбору. Оказавшись перед угрозой насильственной христианизации, они предпочли покинуть родную землю, чтобы сохранить свою религию. Так в конце XIX века началось грандиозное движение, получившее название «кавказского мухаджирства» (мухаджир в Исламе тот, кто переселяется ради сохранения своей религии и свободы), ставшее настоящим исходом черкеских мусульман в Османский халифат. Там, в силу своих боевых качеств черкеские мухаджиры и их потомки стали важным компонентом обновляющейся в условиях кризиса и потери европейских владений Халифата османской элиты.

Однако перед тем, как принять на себя удар гигантской российской имперской махины, черкеская, а именно кабардинская аристократия передала Ислам по эстафете своим осетинских коллегам. В этой земле — Осетии — Ислам распространился по той же модели, что в Черкесии или Боснии.

В 1745 году грузинский царевич и хронист Вахуши писал о том, что почти вся осетинская знать исповедовала и практиковала Ислам, в то время, как основная масса крестьянства придерживалась Православия, а точнее, христианско-языческого синкретизма^xvii.

По свидетельству путешественника Штедера, во второй половине XVIII века все фамилии дигорских баделят были уже мусульманами. Они вступали в брак только между собой, либо со своими единоверцами из знатных кабардинских фамилий. Дальнейшая история взаимодействия мусульман Кабарды и мусульман Осетии окажется тесно взаимосвязанной на протяжении последующих столетий^xviii.

Как пишут осетинские историки, «Политическое значение ислама на Центральном Кавказе с того времени определялось влиянием кабардинских князей, которые после падения Алании взяли под контроль предкавказскую равнину. Мусульманство воспринималось как престижный культурный выбор, характерный в особенности для аристократии северных осетинских обществ. В центральных (то есть высокогорных) и южных (закавказских) обществах Осетии мусульманство не получило распространения»^xix.

Но, как и в Кабарде и Черкесии в целом участь Ислама с приходом России в Осетию была не менее трагичной. Так же, как и на Западном Кавказе в Осетии с установлением российской власти, враждебно настроенной к Исламу, многим его носителям, чтобы сохранить свою религию, пришлось переселяться в Османское государство, в результате чего некоторые осетинские фамилии (баделята Битуевы, гагуата Асеевы и Кануковы, царгасата Зекеевы, тагиата Кундуховы)сохранились исключительно за пределами исторической родины^xx.

При этом в отличие от Кабарды Ислам к тому времени еще не успел пустить столь глубокие корни в народе, а в отличие от Боснии силы горстки осетинских мусульман и российской махины, сделавшей ставку на простонародье, были несопоставимы. Российская имперская администрация делает все для того, чтобы выдавить одних стойких мусульман и изолировать от соотечественников и мусульманских соседей других. Российская колониальная администрация умело пресекла тот процесс национализации и массовой исламизации, который привел к становлению в качестве мусульманской нации боснийцев: «В первой половине XIX века численность осетинских мусульман выросла — ислам принимали представители разных сословий, недовольные российской властью, благо на фоне Кавказской войны усилилась пропаганда ислама. Желая предотвратить распространение ислама в Северной Осетии, российская администрация в 1853-1856 годах использовала межевание равнинных земель, чтобы раздельно поселить христиан и мусульман. Именно с этого времени на северной осетинской равнине существуют мусульманские и христианские селения. Прежде осетинские селения были совместными как в горах, так и на равнине»^xxi.

Татары и тюрко-славянский исламский симбиоз

Перечисляя примеры автохтонного Ислама на окраинах Европы, было бы несправедливо обойти стороной европейские группы татар, в частности, тюрко-славянской общности в средоточии Восточной Европы — липка (польско-литовско-белорусских татар).

Как известно, в XIII веке естественный процесс развития Ислама в волжской Булгарии, начавшийся с его принятием в VIII веке, был прерван нашествием язычников «татаро-монголов». Тем не менее, уже в расширенном пространстве Золотой Орды Исламу удалось взять реванш — и именно как религии аристократии и горожан на фоне распространения среди крестьян и кочевников христианских и языческих воззрений и практик. Позже, после разгрома православной Московией татарских ханств на их территории происходит тот же процесс, что мы описывали в Боснии — формирования мусульманского народа из сплава мусульманской аристократии и подвластного ему простонародья, которое сплотилось вокруг своей знати в условиях инорелигиозного давления. Более того, многие факторы указывают на то, что на фоне закрепощения крестьян Романовыми, к татарам прибивались и беглые крестьяне из соседних народов, будь то русские или чуваши^xxii. Для противодействия этим процессам исламизации простонародья как формы сопротивления политике закрепощения в XVIIIвеке Россией была создана Новокрещенская контора, призванная находить таких конвертитов или их потомков и насильственно возвращать/обращать их в Православие.

Но если обычные (российские) татары это североевразийские наследники исламской Золотой Орды, то двумя ее восточноевропейскими осколками стали крымские (кырымлы) и литовско-польско-белорусские (липка) татары.

Крымское ханство было ярко выраженным примером антиэгалитарного, милитаристского, военно-торгового государства во главе с чингизидской династией Гиреев, при этом, тесно связанного с европейскими государствами и народами. Это и колонии итальянцев — генуэзцев, и остатки готов, немало потомков которых впоследствии влилось в крымскотатарский народ, когда крымские татары, утратив такую государственность, сумели сохраниться именно как народ.

При этом генетически современные крымские татары евразийско-средиземноморский народ^xxiii, казанские татары и мишары наполовину восточноевропейский^xxiv, но и те, и те тюрки по языку. А вот польско-литовско-белорусские татары уже и славяне по языку, и генетически на 70% восточноевропейцы^xxv, но при этом мусульмане-сунниты.

Пожалуй, из всех мусульманских общностей в немусульманском окружении история липка удивительнее всего. Если в таких странах как Босния новые мусульманские общности формировались в результате завоевания мусульманскими державами, а такие общности как волжские татары сохранялись потому, что завоевавшая их Россия была вынуждена мириться с их существованием, то в Великом Княжеском Литовском ситуация была принципиально иной. Она не была ни завоевана мусульманами, хотя и имела тесные связи с Ордой и Крымским ханством, и не имела завоеванных мусульманских владений сама. Мусульман в Литву позвал сам литовский великий князь Витовт, пожалуй, самый выдающийся правитель этого государства, реализовывавший стратегию его превращения в сверхдержаву.

При Витовте в Великом Княжестве Литовском, Руськом и Жемойтском компактно расселяется около 40 000 татарских воинов. Вот каким был их социальный состав и правовой статус:

«До середины XVI века татарское население на польско-литовских землях делилось на три категории, отличавшиеся друг от друга как правами, так и наличием недвижимости. Первую группу, наиболее привилегированную, составляли потомки ордынских султанов и мурз. Титул султана принадлежал в Речи Посполитой только двум татарским родам: Острыньским и Пуньским. Старших представителей рода постоянно именовали царевичами, как потомков господствовавших ханов. Остальные татарские роды происходили от ордынских мурз. Им принадлежал титул князя. Во главе княжеских татарских родов стояли: Ассанчуковичи, Баргынские, Юшыньские Кадышевичи, Корыцкие, Крычиньские, Лостайские, Ловчицкие, Смольские, Ширинские, Тальковские, Тарашвиские, Уланы и Завицкие. Потомки ордынских султанов и мурз владели большими вотчинами и в них подчиненными холопами. За это они были обязаны нести конную военную службу. Они пользовались правами господствующей шляхты. В документах XVI века их называли богатыми татарами. Ими выставлялось на военную службу по одному или по несколько конных воинов, в зависимости от числа имеющейся прислуги или холопских хозяйств. В списках войска нередко встречаем татар, которые выставляли значительное число кавалеристов. Богатые татары, особенно князья, кроме подданных холопов, имели также собственных бояр, входивших в состав различных служб. 

Вторую группу составляли так называемые татары-казаки (служебное боярство). Они происходили из простых воинов, которые лрибывали в Речь Посполитую в обозах ордынских султанов и мурз. Они получали небольшие участки земли и несли за это не только воинскую службу, но и исполняли большие обязанности в пользу великого князя и его царедворцев. К ним относились транспортная, курьерская, полицейская, караульная и охотничья службы, а также строительные работы. Так, например, татары-казаки из пригорода Вильно выполняли курьерскую, транспортную, караульную и охотничью службу. Казаки с Сорок Татар привлекались в качестве курьеров и охотников, кроме того, они чинили дороги и мосты. 

В течение первой половины XVI столетия короли постепенно освобождали татар от выполнения курьерских услуг. Такой привилегии, в частности, удостоились татары-казаки Рудамина и Немежа в 1540 году от Зигмунта Старого. Очень часто королевские управляющие привлекали к выполнению обязанностей служебных бояр, богатых татар, что квалифицировалось последними как злоупотребление властью. Об этом свидетельствуют их жалобы на имя короля. В 1503 году, например, гродненские татары жаловались в своем письме к королю на старосту князя Холшаньского за привлечение их к выполнению караульной и полицейской службы, к сбору налога скупцов, приезжающих в Гродно.
Татары-казаки несли военную службу в родо-племенных хоругвях, однако создавали внутри них свои подразделения. В списках литовского войска (1528 г.) при каждой татарской хоругви числились особые отряды служебных бояр. В последующем они уже не встречаются, так как последние переходят в разряд богатых татар. 

Третью группу составляли городские татары, в значительной степени являвшиеся потомками военнопленных. Наибольшее их число проживало в Вильно, Троках, Августове, Остроге и Гродно. Большая группа татарских пленных осела в 1508 году в предместье Минска-Литовского после победы князя Михаила Глинского над крымской Ордой. В конце XVI века здесь насчитывалось 400 человек. В 1617 году им позволили даже построить деревянную мечеть. В документах городских татар называли «простыми татарами». Они юридически отделялись от богатых татар и им в меньшей степени вменялись различные обязанности. Однако за правовую опеку простые татары платили налог.
До 1563 года в целом правовое положение польско-литовских татар немногим отличалось от положения литовских бояр»^xxvi.

Таким образом, как видно, костяком будущего нового мусульманского этноса в северо-восточной Европе также стала воинская аристократия. Эта аристократия была признана ВКЛ и интегрирована в ее социальную структуру в соответствующем качестве:

«Литовские татары пользовались правом шляхетства, которое они старательно охраняли все время существования Великого княжества литовского, как во время его отдельной политической жизни, так и в эпоху соединения с Польшею. Когда изданный в 1566 году Второй литовский статут своими постановлениями пошел в разрез с правами татарскими, совершенно равнявшими татар с литовскою шляхтою, они обратились к Сигизмунду Августу на Городненском сейме 1568 года с просьбою о том, чтобы из статута были «выкинены, або поправлени» артикулы его, им «доткливые и учтивости» их «ущипливые», а именно 5-й артикул XII-го и 3-й IX-го разделов Литовского кодекса… Король не был на стороне ограничения прав татар литовских. Это видно из того, что он поспешил исполнить просьбу их о восстановлении их прав, поданную ему на городенском сейме 1568 года. Он ответил на эту просьбу, что в ее исполнение уже «привилей его королевской милости на то тут в Городне на сем сойме дан естъ», а артикулы, которые противны их правам, будут исправлены «при поправованью статуту», причем в него будут внесены и их привилеи». Подавая свою просьбу в 1568 году, татары, прося об уничтожении противных их правам артикулов, хлопотали об этом для того, «жебы з ыншими обывателями здешними народу шляхетского подъ однымъ правом и уфалою захованы были водле привилья его королевской милости», недавно им данного на Виленском сейме. Что касается до привилея, данного литовским татарам Сигизмундом Августом на Городенском сейме 1568 года, то он подтверждался потом не однажды. Подтвержден он был и Сигизмундом III 6 марта 1595 года, как подтверждался и его преемниками вплоть до последнего короля польско-литовской Речи Посполитой, Станислава Августа, приказавшего выдать экстракт его из книг метрики канцелярии».

Однако со временем изначально воинская татарская аристократическая корпорация обретает новое измерение — славянского мусульманского народа. Каким образом он стал славянским по языку и преобладающей крови? Историки сходятся в том, что причиной стала женитьба татар на местных славянских и литовских женщинах, которую им дозволил Витовт^xxvii.

Причем, в этом вопросе также бросается в глаза уникальная, особенно для того времени, широта и щедрость Витовта — он дозволил такие браки на соответствующих Исламу условиях принятия этими женщинами религии мужей или, по крайней мере, воспитания их детей мусульманами. Для сравнения, в Московии того времени татарские мурзы также активно роднились с русскими, но только при условии предварительного крещения, в результате чего появилось множество русских православных родов татарского происхождения. Попросту говоря, в Московии имела место обычная ассимиляция татар. Витовт же, напротив, позволил татарам ассимилировать литовских (литовско-руських) женщин в религиозном отношении. При этом в качестве этнической и геополитической такая стратегия полностью оправдалась — Литва получила мусульман, но уже своих по языку, крови и почве.

Липка говорили на руськой мове (старобелорусско- и протоукраинский язык) с включением в нее исламской — арабской и тюркской терминологии. Графикой письменного языка при этом была арабица, в результате чего сложился целый жанр китабов — религиозных исламских книг, написанных руськой мовой, но арабскими буквами. В коммунальном отношении литовские мусульмане пользовались широкой автономией, живя в своих селах и кварталах, придерживаясь вероучения Ислама и практикуя его установления. При этом мусульманская шляхта была интегральной частью общелитовской. «Привилеем 1568 года Сигизмунд Август объявлял во всеобщее сведение, что «князи, уланы, хоружые, маршалки и вси татарове панства» его «великого князства литовского» обратились к нему на Городенском сейме с известною уже нам просьбою и король, «за дознанием» их «веры, цноты ку службам» своим государевым и земским, сохранил им их прежние права, данные его предшественниками. Привилей гласит, что «мают они во всем радитися и справовати в справах своих заровне з иншыми обывательми» Литовского великого княжества «стану шляхецкого потому, яко и до сих часов вольностей своих ужывали и в них се справовали», а артикулы статута, противные их правам, «ничого вольностям и свободам их шкодити и на переказы быти не маютъ вечными часы». В последующее время к этому привилею прибавился еще и другой привилей, данный татарам Яном III Собесским 24 мая 1677 года и подтвержденный потом Августом II 12 мая 1698 года и, наконец, Станиславом Августом Понятовским 3 декабря 1778 года…»^xxviii

Неудивительно, что в конце XIX – начале XX веков, когда вокруг поднимались различные национализмы, у липка была специфическая религиозно-сословно-этническая идентификация: «Мы не татары, но шляхта мусульмане, – говорили они, – и татарами нас называют только крестьяне»^xxix.

В этой связи закономерно, что именно коммунизм с его воинствующими атеизмом и социальным эгалитаризмом подрубил корни этой мусульманской славянской общности тюркско-аристократического происхождения. За ними больше не признавали ни общинной автономии, ни сословных прав их элиты, основную же человеческую массу из этой общности вымывали атеистическая пропаганда и гонения на религию. Как следствие, по состоянию на 2009 год Минске жило 7300 белорусских татар (то есть, тех же самых липка), то есть, в 7раз меньше, чем жило 600 лет назад^xxx, при том, что при нормальном развитии должно было быть, напротив, во столько же раз больше

Липка или местные татары в Литве, Беларуси и Польше пытаются поддерживать теплящуюся в отдельных очагах (Белосток, Крушиняны, Бохоники, Сокулка и Крынки — в Польше, Ивье — в Беларуси, Сорок татар и Райжяй — в Литве) идентичность и культуру. Имели и имеют место даже попытки их возрождать, впрочем, не самые успешные. Причина, наверное, заключается в том, что для такого «национального возрождения» был выбран не самый адекватный путь — вместо того, чтобы возрождать наследие самих липка и того, что составляет его суть, им начали прививать этнокультурные формы, присущие волжским татарам, будь то татарский язык, сабантуи и т. п. Меж тем, липка уже много столетий говорили не на татарском, а на своем языке — «руськой мове» с исламской терминологией и арабской графикой, а сутью их татарства были не крестьянские сабантуи, а напротив, кшатрийский аристократизм. Все это, увы, сегодня исчезает на наших глазах, хотя теоретически могло бы получить второе дыхание через инкорпорирование в эту еще живую, с многовековой историей автохтонную мусульманскую общность мусульман-неофитов из числа славян и балтов, а также культурно комплиментарных мусульманских иммигрантов, которые (и первые, и вторые) остро нуждаются в традиции и наследии вместо свойственного этим категориям культурного нигилизма.

Центральная Европа и ее Ислам

Итак, как мы видим, Ислам соотносится с кшатрийским традиционализмом восточно-южной Европы не только как противостоящий ей фактор, как это обычно пытаются представить, но и как его интегральная часть.

На окраинах империй, в основном среди реликтовых европеоидных народов с ярко выраженной феодально-рыцарской ориентацией (боснийцы, черкесы, осетины) или в тех случаях, когда таковая ориентация пришельцев наложилась на принявших с ними Ислам автохтонов (булгары, липка), формировались уникальные исламские этнокультурные группы. Ислам, причем, в его «ортодоксальной» (суннитской) форме был для знати этих народов не конформистским, как часто пытаются представить, а напротив, осознанных духовным и кастовым выбором, часто связанным с противостоянием тем, кто посягал на их ценности и интересы.

Для пространства Альтернативной Европы, пытающейся отстоять свою идентичность от экспансии как с Востока, так и с Запада, этот опыт должен представлять особую ценность. Балканы, Балтика и Черноморье с Кавказом представляют собой три его фланга — окаймления. Причем, показательно, что на всех трех этих направлениях данные мусульманские общности последовательно противостояли восточной экспансии, будучи при этом комплиментарными силам Центральной Европы. Так было с боснийцами, которые противостояли сербам, но были комплиментарны сперва Австрийской империи, а потом хорватам, так было с крымскими татарами и народами Северного Кавказа, которые депортировали за их антисоветский настрой и сотрудничество с Третьим Рейхом, так было с липка, которые были органичной частью Речи Посполитой, а во время крушения Российской империи приняли активное участие в борьбе ее национальных тюркских окраин против московского большевизма^xxxi.

Что интересно, большинство этих народов, по крайней мере, в лице их национально сознательных авангардов и сегодня сохраняют геополитическую ориентацию союзников Альтернативной Европы. В этой связи для стратегически мыслящих сил, олицетворяющих проект Адриатическо-Балтийско-Черноморского пространства (Междуморья) рецепция исламофобского дискурса из Западной Европы, в которой мусульмане представлены в основном иммигрантами, была бы серьезным идеологическим просчетом.

У восточной, восточно-южной или Центральной Европы есть свое, историческое исламское измерение, во-первых, представленное органически принадлежащими к ней народами, во-вторых, идеологически близкое европейскому традиционализму. Обратить на него внимание и было целью этой статьи.