Вчера я задумался над ходом мысли одного современного идеолога русского национализма, который умудряется сочетать желание «сбережения народа» с желанием последовательно наращивать геополитическую агрессивность при ясном осознании того, что это может привести к мировой ядерной войне и готовности к ней и ее последствиям.

Как же это сочетается в одной голове (и не у него одного, кстати) и в чем именно причина — как для исследователя политических и этнополитических дискурсов для меня это представляет живой интерес.

Наиболее очевидный в его случае ответ заключается в том, что деятель является последовательным византистом, в связи с чем можно было бы сказать, что в подобных случаях имеет место противоестественное наложение византистского, мессианско-цивилизационного мышления на племенное великорусское, что в итоге и делает второе заложником первого.

Однако потом я решил навести zoom на сам феномен великорусских идентичности и сознания. В чем причина того, что его не удалось последовательно закрепить именно в великорусских рамках даже таким его адептам как Цымбурский и Солженицын, которые ближе всего подошли к этой задаче?

Почему не удалось? Потому что и у Солженицына, и у Цымбурского была эта идея притязаний на левобережную Украину, то есть, Крым и т.н. Новороссию, из которой и вытекают, как мы видим, последствия нынешнего политики Кремля.

Но ведь дело в том, что безотносительно даже внешнеполитических последствий таких притязаний, Новороссия это не Великороссия. Это явный выход за рамки Московского государства и результат развития Петербургской империи, причем, именно имперский, а не племенной великорусский продукт, учитывая изначальный характер колонизации Новороссии и ее этнический состав. То есть, по идее, в логику отталкивания от Петра и Екатерины и возвращения к Московскому периоду как рамок великорусской идентичности, за что выступали и Цымбурский, и Солженицын, такой ход мысли не вписывается. Однако же…

И тут впору задуматься над изначальным характером московитства и великорусизма, в котором этническое и политическое были собраны воедино вполне определенным образом.

С этнической точки зрения, да, предпосылки для выделения населения Северо-Восточной Руси в отдельное племя, названное в Российской империи великорусским, чтобы отличить его от малорусского и белорусского, а большевиками уже русским в узком смысле, были. Однако на каких политических принципах этот племенной состав отливался в государственный, политический народ? Он формировался на принципах Московских, а Московское княжество очень рано осознает себя как нео-византийский проект. После женитьбы Ивана III на Софии Палеолог уже окончательно и бесповоротно, но ведь и сам этот брак не был личностной случайностью, это был брак политический, закрепивший тенденцию, вызревавшую в Московском княжестве давно.

При этом ничего неизвестно об аналогичных притязаниях и осознанной внешнеполитической активности других княжеств, оказавшихся в черте будущих великорусских земель. То есть, они, безусловно, обладали таким же религиозным самосознанием и были частью соответствующего церковно-культурного ареала, но претензии быть Третьим Римом и практических шагов для ее реализации мы не видим ни у Твери, ни у Ростова, ни у Рязани, ни у Смоленска, ни, тем более, у Новгорода с Псковом.

Однако не вокруг них, а именно вокруг Москвы собирается то, что получает название Великороссии. И потому-то великорусизм как политический, а не просто этнический феномен, изначально содержит в себе нео-византистскую парадигму и, следовательно, инстинкт самопреодоления и самотрансформации, выразившийся в частности в реформах Никона и Петра, превративших Московское государство в Петербургскую империю.

Из всего сказанного для сторонников малого великорусского патриотизма (даже лингвистически странное сочетание…) следует вывод достаточно неутешительный. Прочной основы для него в самих истоках великорусских истории и самосознания просто нет, в связи с чем изоляционистские настроения русских деревенщиков или Солженицына с Цымбурским стоит воспринимать скорее как реакцию на издержки их развития, чем что-то цельное.

Теоретически, конечно, превращение великорусского самосознания в малое русское с разворотом от СССР и Петербургской Империи к Московскому государству могло бы быть осуществлено волевым путем, так, как это сделал Мустафа Кемаль с турками. Однако и по современной Турции с ее неоосманизмом мы видим, что даже 80 лет, казалось бы, успешной реализации такого самоограничения не гарантируют от возрождения имперской парадигмы.

И с этой точки зрения куда более последовательным решением проблемы русско-советского и русско-имперского сознания является именно многорусье по Широпаеву, множество региональных русских идентичностей, которые видят свою опору не в допетровской, но уже великодержавной Московии, а в тех княжествах, из поглощения которых она возникла. Тогда бы и для новой, малой Московии в границах Москвы и Московской области задача осознания своей древней истории как культурно-исторического наследия, а не геополитического императива, решилась бы автоматически.