Тема, затронутая вчера в связи с гибелью Доренко, для меня лично чувствительная, в чем я еще раз убедился, просматривая фрагмент его интервью Дудю.

Чтобы объяснить почему, скажу, что именно в тот момент, после реализации операции «Преемник» у меня, молодого тогда человека, чисто по возрастным параметрам только вступающего во взрослую жизнь, позади остался первый ее осознанный и чрезвычайно насыщенный кусок.

Потеряв в зрелом детстве родину малую и оказавшись в отрочестве на родине исторической, я с головой окунулся в ее политическую жизнь, благо, рос в семье, где прильнув к экранам телевизоров, смотрели трансляции съездов народных депутатов и верховных советов, выписывали и жадно поглощали остро-политические газеты и журналы. К существующему руководству страны и системе, которое оно собой олицетворяло, у меня по личным причинам было негативное отношение, поэтому маршрут моего политического становления шел по причудливой траектории — с одновременной симпатией к Ельцину, выступающему под российскими триколорами, и поддержкой на ура невзоровского фильма «НАШИ» о Вильнюсском ОМОНе как «последних солдатах Империи».

В августе 1991 года со своей семьей я был еще на стороне Ельцина, в декабре, когда стало известно о подписании Беловежского соглашения Ельцином, Кравчуком и Шушкевичем, с надеждой воспринял эту новость как создание Славянского Союза или новой Киевской Руси (занимательно, что для жившего в Баку и росшего на русских сказках мальчика именно Киев был главным древним русским городом, «древне русской столицей», да), но уже в первые месяцы существования постсоветской ельцинской России политически разошелся со своей семьей, продолжавшей верить ее руководству, и присоединился к оппозиции.

В 1992 году, еще учась в последних классах школы, без интернета, на базе двух московских школ я создал молодежную организацию, присоединившуюся к Русскому Национальному Собору (в одной из них антикоммунистическую ячейку я создал еще в 7 классе), а поступив в институт, стал заниматься политическим активизмом вполне по-взрослому.

Молодежная организация Конгресса Русских Общин (КРО), сданная Рогозиным без объяснения мне причин аппаратчикам Скокова, которым как евразийцам претил наш национализм, да и были мы для них никто, выскочками. Совместная с Александром Севастьяновым интеллектуальная группа, разрабатывавшая идеологию русской национал-демократии, включая первый и единственный проект националистической русской конституции, и делавшая «Национальную Газету«. Собственная национал-революционная инициатива Русского Солидаристского Движения (РСД), в 1998 году влившаяся в Движение в поддержку армии, выделенное Альберту Макашеву и маркированное как «национальная колонна объединенной оппозиции», под предполагаемую молодежную военнизированную структуру которой я вел переговоры о привлечении разочаровавшихся в Баркашеве командиров подмосковного РНЕ. До этого Петр Михалков, бывший у меня в РСД ответственным по науке, пытался вовлечь меня в деятельность сперва того крыла Национально-Республиканской Партии (НРПР), которое они с Беляевым увели от Лысенко, а затем еще в рохлинское ДПА, вполне серьезно собиравшееся свергать власть.

Поэтому к 20 годам я изнутри изнал весь радикально-оппозиционный и национал-патриотический политикум и его ведущих представителей, со многими из которых общался лично. Знал цену, в том числе, гнидам и пустышкам, позиционировавшим себя как радикальных политиков, а потом продававших за 30 серебреников своих соратников и идеалы. Что касается всего тогдашнего демократического истеблишмента, большая часть которого сегодня подобно Киселеву, Соловьеву, Леонтьеву, ратуют за путинский патриотизм, для меня и для таких как я это тогда были просто личные враги, как и режим, которому они служат.

Так вот, схватка с режимом в 1998 — 1999 гг. стала переломным моментом не только для страны, но и лично для меня. Будучи человеком достаточно радикальных взглядов, я был готов работать на перспективу, в тот момент сделав ставку на победу в борьбе за власть тех, кто мог стать реальной альтернативой тогдашнему режиму — коалицию хозяйственников, военных и регионалов, фронтменами которой были Примаков и Лужков, а мы — уличная оппозиция с ее разными колонами (левой, националистической и т.д.) шли как ее второй эшелон.

Поражение в той борьбе, которую для режима выиграли Березовский, Доренко и Ко, эмоционально произвело на меня примерно такой же эффект как расстрел Белого дома в 1993 году, но с той разницей, что в отличие от прошлого раза я понял — борьба проиграна окончательно. Главное, почему это было понятно — наши враги сумели бесповоротно перехватить у нас национал-патриотическую повестку, поставив ее на службу тем силам, которым она и мы противостояли все эти годы. В этот момент я не только ушел из политики, но и осознал бесперспективность политического русского национализма, уйдя в духовные поиски и позже наблюдая, как на этом поле безнадежно пытаются бодаться отдельные старые товарищи, но также, как его новоявленными авторитетами становятся вчерашние яблочники вроде Навального или демвыборовцы вроде Холмогорова, то есть, наши тогдашние враги.

Дальнейшая моя политическая биография сегодняшнему читателю известна уже куда лучше. Но что я собственно хочу сказать, и для чего вообще принялся за этот текст.

Сегодня мои идейные оппоненты из русского лагеря, в основном его молодые представители, то и дело обвиняют меня в историческом нигилизме, а именно в том, что я подвергаю деконструкции весь исторический российский нарратив и не оставляю ни одной формы государственности, на которую русские могли бы опереться как на основу своего национального мифа — будь то советская, дореволюционная или даже дораскольническая московская.

Но, если начистоту все эти формы для меня, а тем более для тех, кто меня за это критикует — это далекие абстракции, которые я критикую именно как нарратив. И отнюдь не потому, что мне этого очень хочется. Ведь мое идейное становление происходило в среде, где наперекор тогдашнему демократическому мейнстриму развивались сменовеховские идеи «национального примирения на базе исторической России с непрерывностью ее истории» (газеты «День», журналы «Наш Современник» и «Молодая Гвардия» и т.д.). А именно потому, что в итоге этот нарратив стал основой всего того… что мы сейчас наблюдаем и практически от этого теперь неотделим, а попытка выдернуть оттуда какие-то отдельные его куски, чтобы опереться на них (советский ли миф, будь то сталинский или якобы противоположный ему ленинский, миф ли белой исторической России, московитский ли дониконовский) по моему глубокому убеждению снова приведет нас в тупик.

Но, еще раз, все это — только теория. На практике же, в своей жизни я присутствовал в том поворотном моменте, когда вполне реальная история вполне реальной страны, к которым я имел отношение, могла повернуться по-другому.

Нет, никаких иллюзий на счет самих Примакова, Лужкова и Ко. Но совершенно очевидно, что тот конгломерат сил, который мог перехватить власть тогда — и это сегодня признают наши тогдашние противники вроде Павловского — просто по своей композиции вел страну к развитию по другому пути, в основе которого парламентско-президентская республика, широкий федерализм, большая свобода СМИ и конкуренция партий, и при этом нормальное экономическое развитие, продемонстрированное в период правительства Примакова-Маслюкова. И лично я в этот момент был за это и против нынешнего режима в самом его зародыше.

Второй момент в отличие от этого первого сегодня уже видится как короткая иллюзия, за которую может быть даже стыдно, но которая, пожалуй, извинима, так как никаких непоправимых последствий она не имела и вполне может быть оправдана как жест доброй воли — желание своей стране конструктивного эволюционного развития. Этот период касается не раннего путинизма, на котором он продолжал восприниматься мною враждебно, и не позднего, когда снова стал восприниматься враждебно, а непродолжительного периода среднего, когда возникли иллюзии, что в стране может возникнуть новая здоровая система. Тогда эти иллюзии были даже у таких людей как Хож-Ахмет Нухаев или Корчинский, приезжавшие в Москву, что уж говорить о тех, кто находился в ней самой.

Но, конечно, ничего подобного тогда уже произойти не могло. По той простой причине, что от осинки не родится апельсинки, и что генезис этого режима, сформировавшийся в момент, когда мы ему противостояли, его ДНК направляли его развитие в совсем другую сторону. Проблема, однако, в том, что это развитие действительно неразрывно переплелось с реальностью «тысячелетней исторической России», и это причина, по которой я как и в 1999 году больше не верю, что кардинальные изменения в настоящем и будущем страны возможны в отрыве от решения глубинных исторических задач, требующие переосмысления всего ее прошлого.