Сложно сказать, чего в этом было больше, стратегии или тактики.

Можно, конечно, предположить, что бывший подполковник КГБ, пришедший на смену могильщику СССР Ельцину, изначально был одержим идеей восстановления в той или иной форме государства, которому он присягал служить верой и правдой. Но в это было бы проще поверить, если бы Путин в свое время пришел к власти в качестве альтернативы Ельцину, в качестве которой на излете правления последнего рассматривались Примаков, Маслюков и поддерживающие их силы.

Однако Путина привели к власти именно как преемника Ельцина и именно для недопущения победы антиельцинской оппозиции, в качестве гаранта интересов той правящей группы, что похоронила СССР. И это было вполне закономерно, если помнить, что оказавшегося в годы перестройки не у дел бывшего сотрудника КГБ до вершин власти вознесли именно те, кто разрушал СССР, начиная с одного из ярких представителей этих кругов Анатолия Собчака.

Поэтому можно предположить, что неосоветская символическая мобилизация в нулевые годы была тактическим ответом новой российской власти на реальные или воображаемые вызовы себе. Главным из которых в тот момент стали восприниматься т. н. «цветные революции» — роз в Грузии и оранжевая в Украине. Эти революции стали продолжением национально-демократических революций, покончивших с СССР, но победивших во многих его осколках лишь номинально. В частности, в Грузии, где после короткого периода эксперимента антисоветских романтиков к власти в итоге вернулся бывший министр иностранных дел СССР и член Политбюро ЦК КПСС Эдуард Шеварнадзе (почти идентичная история произошла в соседнем Азербайджане) и в Украине, возглавленной бывшим членом Политбюро республиканской Компартии Леонидом Кравчуком, которого сменил выходец из партхозноменклатуры Леонид Кучма.

И вот, спустя примерно десять лет, за которые подросло постсоветское поколение грузин и украинцев, его политические представители предприняли новую попытку отстранить от власти перекрасившийся советский истеблишмент и довести до конца то, что не получилось у их предшественников — антисоветские национально-демократические революции. И совершенно логично, что в России, где даже при «демократе» Ельцине ее истеблишмент был сформирован вокруг бывшего секретаря Свердловского обкома КПСС и его многочисленных коллег, а потом возглавлен бывшим подполковником КГБ, эти оранжевые революции он воспринял как смертельную классовую и даже экзистенциальную угрозу.

Советская символическая реставрация оказалась эффективным антидотом на пути этой «угрозы», потому что ее сердцевиной стал эмоционально мощнейший культ победы, апеллирующий и к памяти недавних предков, к героическим архетипам и к триумфу в грандиозной мировой войне, противопоставленному «позору 90-х» после поражения в войне холодной.

Вопросы, популярные в конце 80-х — начале 90-х о реальных причинах и виновниках той войны и цене победы в ней отныне стали восприниматься как посягательство на святое, а любые попытки реабилитации тех советских людей, которые развернули оружие против существовавшей в стране власти, вроде бойцов Русской освободительной армии (власовцев) или Украинской повстанческой армии (бандеровцев) — как откровенное кощунство. Соответственно, бандеровцы становятся олицетворением победившей Оранжевой революции в Украине, а на тех, кто возражает против путинского «вставания с колен» в России, все чаще навешивается ярлык «власовцев».

Однако со временем внутри этого достаточно эффективного мобилизационного культа появляется и начинает расти серьезная трещина. Дело в том, что и изначально, и по своей сути советские символы были призваны объединять все пространство бывшего СССР и уж тем более России, которая при Путине стала мыслиться как его уцелевшее ядро. И такой их «интернационализм» или вернее сказать «многонациональный патриотизм» противопоставлялся ярко выраженному политическому национализму «цветных революций», посягающему на «дружбу народов» и неосоветскую Россию как ее оплот. И это действительно было преимуществом такого культа, позволившим внедрять и эти символы вроде георгиевской ленточки, и смыслы, которые они с собой несут, среди всех народов РФ, а также охватить ими часть постсоветского пространства за ее пределами. С определенного момента символический советизм сливается с новой доктриной — «Русского мира», а внутри этого симбиоза появляется явный претендент на его монополизацию».

Речь идет об РПЦ МП, а точнее тех кругах, которые встают в ней у руля с избранием в 2009 году ее патриархом Кирилла Гундяева. Интересная деталь — брат патриарха Кирилла — протоиерей Николай Гундяев был весьма близок с такой яркой личностью как Александр Казем-Бек, наследие которого он призывал изучать. Этот человек в «белой эмиграции» стал одним из основателей движения «младороссов», которое исследователи склонны считать российской версией итальянского фашизма с его культом государства (но не немецкого национал-социализма и его культа расы). Это государственничество со временем привело Казем-Бека и таких как он, как их называли «сменовеховцев», к переосмыслению сущности советской власти, в особенности при Сталине, которую они начали воспринимать не как интернационально-марксистскую, а как новую власть «тысячелетней исторической России». В итоге Казем-Бек после покаяния и возвращения в СССР был пристроен работать в журнал и Отдел внешних церковных сношений Московской патриархии, став центром притяжения людей с аналогичными взглядами. Одним из них был протоиерей Николай Гундяев, при брате которого эти идеи обрели политическое господство в истеблишменте РПЦ, а через него и в окормляемом ею государственном и общественном истеблишменте России.

Сменовеховцы и Сталин — эта тема имеет прямое отношение к неосоветскому культу победы, который при Путине стал существенно отличаться от празднования Дня Победы в позднем СССР.

Если начиная с Хрущева советскую пропаганду отличала миролюбивая («лишь бы не было войны», «хотят ли русские войны» и т. п.) и интернационалистическая («за мир во всем мире», Саманта Смит) направленность, то в путинские годы этот праздник приобрел идеологическую окраску, присущую позднему сталинизму. Именно Сталин в годы войны от риторики международной солидарности трудящихся перешел к риторике про «Александра Невского, Дмитрия Донского, Минина и Пожарского», возродил в армии царские погоны, а после войны поднял свой знаменитый тост за русский народ как «руководящую силу Советского Союза». Не менее важно и то, что РПЦ МП в ее нынешнем виде это тоже детище именно Сталина, с санкции которого в 1943 году прошел Архиерейский собор, утвердивший ее новое название.

Сталин смотрел на РПЦ и как на инструмент мобилизации русского патриотизма, в том числе в эмиграции, и как на проводника его политики нового собирания вокруг Москвы славянских и православных народов послевоенной Европы. Так что, Казем-Бек в Московской патриархии оказался весьма кстати.

В победной риторике Владимира Путина мы тоже видим этот сдвиг к сталинско-сменовеховским акцентам. Так, выступая на прошлогоднем параде 9 мая, он говорил и об СССР как «тысячелетней исторической России», и о «древних русских столицах Киеве и Великом Новгороде». Однако курс на монополизацию культа победы РПЦ не был для него изначальным. Так, еще в 2015 году комментируя предложение своего тогдашнего полпреда в ЦФО Александра Беглова зажигать от Вечного огня церковные лампады, Путин сказал, что День Победы — «это не религиозный праздник, это общенациональный светский праздник, и у нас, кроме православия, к которому я и сам себя отношу, есть еще ислам, буддизм, иудаизм».

В 2020 году, как видно, его эти опасения уже не останавливают — открывшийся в день 75-летия победы главный храм Вооруженных сил РФ в парке «Патриот», представляет собой храм РПЦ и совместный проект церкви и государства. Даром, что последнее является номинально светским и равноудаленным от всех конфессий, а миллионы его граждан исповедуют другие религии…

Впрочем, как и другие аналогичные жесты этой власти вроде инициативы по официальному признанию государствообразующего народа, и этот, настроив против нее все возможные «меньшинства», вызвал реакцию отторжения у немалой части религиозного «большинства».

Ведь какой бы ни была роль Сталина в учреждении РПЦ МП как административной структуры, для миллионов православных он остается в памяти как гонитель их церкви, убийца их священников и других новомученников, насадитель воинствующего атеизма. Поэтому у таких людей появление образа Сталина в православном храме, а именно об этом сообщалось ранее, наряду с сомнительной с христианской точки зрения советской символикой вроде пентаграмма, вызвало форменный шок. Тысячи православных, комментируя это зрелище, характеризовали новый главный храм Вооруженных сил РФ с портретом Сталина и пентаграммами как языческое капище и синкретический культ, но никак не христианскую церковь.

Эта реакция крайне неудачно для союза власти с высшим истеблишментом РПЦ была подогрета закрытием церквей на Пасху из-за коронавируса, которое воинствующие круги священников и мирян восприняли как объявление войны церкви со стороны мирской власти. И на таком фоне открытие якобы православного храма Вооруженных сил РФ с образом Сталина многими воспринимается не как признание эксклюзивного положения православия в армии и государстве, а как наглядное подтверждение того, что оно интересует эту власть только как элемент синкретического религиозного культа победы.

Словом, 75-летний юбилей победы, который планировался как апофеоз ее культа, напротив, ознаменовался началом его деконструкции в том виде, в котором его создавали власть и нынешний истеблишмент РПЦ. И вынужденная отмена парада и прочих грандиозных праздничных мероприятий в такой ситуации выглядит скорее как символ, а не простая случайность.

Опубликовано на www.idelreal.org

 

Leave a Reply

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

*