Вы давно в теме сопротивления и революции. И окружены, соответственно, людьми с похожими взглядами и интересами. Не приводит ли это к когнитивному искажению, к экстраполированию своего мнения и мнения ближайшего окружения на всех граждан страны? Как думаете, если посмотреть на ситуацию трезво и со стороны, основная часть населения вообще желает радикальных перемен? Поддержат ли они их?

Отвечу вопросом на вопрос – хотела ли основная часть населения той войны, которую начал Путин? Или если бы у нее спросили в 2011 году, когда он заявил о возвращении на новый срок, хотела бы она, чтобы Россия стала такой, какой она стала сейчас? Так как ответы на эти вопросы лично мне очевидны, еще один риторический вопрос – что вообще в России зависит от этой «основной части населения»?

Я слышал, что у вас есть партизаны в Залесье. Это правда или слухи?

Слухи. У меня, к сожалению, нет.

Вы выступаете с милитаристских позиций, но делаете это с теплого дивана, как и многие другие ястребы. А сами не хотите отправиться на войну и испытать на себе ее прелести?

Начнем с того, что мой милитаризм в данном случае является ответным и вынужденным, как у того же Зеленского, который до начала войны несколько раз просил Путина о встрече, звонил ему, в том числе в ночь перед ее началом, но был проигнорирован. А сейчас, да уже выступает против ее прекращения любой ценой и на каких угодно условиях, понимая, что войну надо выигрывать. Я в отличие от Зеленского и Путина таких решений не принимаю, но кто меня читал перед войной, знает, что я называл ее самоубийством для Путина и России и писал, что она обернется Адом. В ответ на что русскомировцы смеялись у меня в комментариях, обещая, что украинские патриоты и руководство повторят участь карзаевцев при эвакуации из Афганистана, хотя я предупреждал, что все будет ровно наоборот. И оказался прав. И да, в этой ситуации согласен с решением украинского народа и руководства вести войну до победы.

Но при всем при этом, да, при необходимости я готов взять в руки оружие и пойти в строй. Просто, так как прошел уже не через один эмоциональный соблазн поучавствовать в разных войнах, понимая сейчас, что тогда это для меня было бы ошибкой, и так как у меня есть воевавшие и воющие друзья, то смотрю на это с минимумом романтики и максимумом рабочего прагматизма. Война сейчас стала сущностью политики, поэтому все, кто участвуют в последней, должны воспринимать себя как ее солдаты или офицеры на тех или иных участках фронта. Но так как эта война идет уже и буквально, и разрастается, каждый политический солдат должен быть готов принять участие и непосредственно в военных действиях.

Но в отличие от начала этой войны, когда многие люди в Украине стихийно шли в ТерОборону, а кстати не у всех была такая возможность, специфика данного этапа, уже тотальной войны в том, что вопрос участия в ней тех или иных индивидов решается государством. Мои друзья в Украине, кто-то уже призван или пошел добровольцем, имея опыт участия в АТО, или встали на учет и находятся в распоряжении украинского государства, которое решает, кто и где ему требуется. При этом все граждане Украины, принимающие участие в боевых действиях, получают денежное довольствие, в случае ранения – бесплатное лечение, а в случае смерти или инвалидности их семьи получают государственную поддержку. К сожалению, ни в странах их постоянного проживания, ни зачастую в Украине отправившиеся в нее иностранные добровольцы такого статуса и гарантий не получают, в связи с чем все опытные люди говорят – если у вас нет военной подготовки и опыта, которые позволят взять и оформить вас в какое-то подразделение, не надо ехать в Украину и создавать проблемы ей и себе. Лучше займитесь на своем месте тем, что принесет ей больше пользы.

Поэтому пока работаю на том участке, на котором нахожусь на своем месте и могу быть более полезным. Но если государство моего проживания как союзник Украины призовет своих способных держать оружие граждан и резидентов на ее защиту и обеспечит их соответствующими статусом и возможностями, готов к этому. Просто считаю, что время самодеятельности закончилось и надо действовать системно и профессионально, будь то воевать с оружием в руках, если призовут, или в гражданском секторе, если пока более полезен в нем.

В последние годы вы сосредоточены на историческом анализе и политической аналитике. Раньше у вас были работы, где вы касались и разбирали глубокие философские и религиозные вопросы (к примеру книга «Размышление о Технике»). Собираетесь ли вы еще вернуться к написанию подобного рода работ? Если да, то на какие темы?

Пока нет, по двум причинам. С одной стороны, считаю, что если идти на новый заход на эти темы, надо идти с большим багажом знаний и зрелости, то есть, чтобы созрело нечто, чего еще не было сказано ни мной, ни другими, ради чего имело бы смысл этим заниматься. С другой стороны, не скрою, такая деятельность должна быть востребована кем-то, кто даст возможность ей себя посвятить. Будь то заинтересованная в ней, достаточная для этого аудитория, которой это действительно нужно, либо какой-то институт, в котором такой деятельностью можно заняться в качестве фондированной научной работы. Так как ни одного, ни другого, ни третьего условий для такой трудоемкой философской или теологической деятельности у меня сейчас нет, предпочитаю заниматься тем, что востребовано, ресурсно обеспечено и что у меня неплохо получается.

Уважаемый Харун эфенди! Знаю вас как последовательного и убежденного регионалиста. Насколько помню ваши корни со Смоленщины, родились в Баку, а выросли и сформировались как борец в Москве. Каково ваше восприятие Родины? Это вся Россия или какая-то часть ее территории? Если второе могли бы вы ее очертить и как возможный субъект обновленной федерации. Спасибо. Татарстан, Елабуга. Ленар Мифтахныкы.

Не так давно многие смеялись над тем, что когда Джордана Питерсона в интервью спросили «верите ли вы в Бога?», он ответил «Что вы подразумеваете под «вы», что вы подразумеваете под «верите» и что вы подразумеваете под «Богом»? Так вот, не хочу уподобляться Питерсону в этом отношении, но начинать наверное надо с того, что подразумевается под Родиной. Недавно у нас в докторантуре был на эту тему интересный семинар, где чешские коллеги сопоставляли два разных чешских понятия – domov (в ряде других славянских языков звучит как domovina) и vlast и сопоставляли их с немецким понятием Heimat, это при том, что за скобками обсуждения осталось еще одно немецкое понятие – Vaterland. Так же и в турецком есть разные смыслы у таких казалось бы синонимичных понятий как Memleket и Anavatan, причем, как исторически, так и в актуальном контексте.

Но опять же, не будем уподобляться Питерсону, и перейдем от теории к практике.

Я родился и прожил примерно до 10 лет в Баку, где родились и провели детство и юность мои родители, потом встретились и родили меня и моего младшего брата, и где прожили почти всю свою жизнь мои бабушки и один дедушка. Другой – уроженец Смоленщины, жил в Москве, как кадровый военный в Баку приехал после войны создавать Бакинский военный округ, и родив сына, моего отца, в Баку, потом вернулся в Москву, где и похоронен. Как в Москве похоронен другой мой дед, проживший почти всю жизнь в Баку уроженец Гянджи, который под ее конец был вынужден переехать с дочерью и ее семьей в Москву, где и умер. Так что, два оба моих деда – один русский, а другой армянин, похоронены в Москве, а обе бабки – одна армянка, а другая русская — в Баку.

Что касается Баку для меня, то это детство. До определенного момента счастливое, связанное с приятными воспоминаниями. Кстати, меня как-то развеселили, передав слух, что я де жил в Арменикенде – это был такой специфический район, примерно как Бруклин в Нью-Йорке, но только армянский в Баку. Мне приходилось бывать в Арменикенде, но нет, я, хоть и в полуподвальной квартирке, но вырос в знаменитом доме Митрофанова, построенном немецким архитектором в дворцовом, античном стиле. Внутри него был маленький дворик вроде итальянских в старых фильмах, с пестрым многоэтничным контингентом жильцов, очень живой, но архитектура фасада была ярко выраженная европейская, как и у всего центра города, в котором я рос. Известный, так называемый Баксовет или Городское управление до революции, представляющее собой классическую западноевропейскую ратушу. Губернаторский сад (сад Филармонии), Приморский бульвар, Проспект Ленина (ныне Свободы), который после войны отстраивали немецкие пленные. Тот Баку, в котором я рос, архитектурно был колониальным приморским европейским городом, от которого резко отличались как старый доколониальный Баку в пределах крепостной стены – Ичери Шехер, так и новые его спальные районы и пригороды, построенные по мере его разрастания. И скажем, мой прадед, приехавший из Тамбовской губернии (ныне это Рязанская область) в тот, переживавший нефтяной бум Баку, строившийся европейскими архитекторами, еще в Бакинской губернии застал те времена, когда жителям Старого Баку было небезопасно появляться в европейском колониальном центре. Да, типичный колониализм, но упоминаю это для понимания археологии города, в котором провел свое детство я – потомок тех колонистов разных волн, которыми там были как русские, так в общем-то и переселенные туда Российской империей армяне (поэтому мои корни с армянской стороны, к сожалению теряются в конце XIX века, восстановить их раньше мне, увы, не удалось).

Но вот последние годы моей жизни в этом городе, на которых пожалуй кончилось мое счастливое детство в нем, пришлись как раз на болезненный для нас, колонистов, процесс деколонизации. Для армян в силу возобновившейся азербайджано-армянской вражды особенно болезненный, как и для изгнанных из Армении азербайджанцев, но и в нашей ситуации семье с русским мужем и армянской женой, не оставлявшей шансов там остаться. Потому что осталось немало русских, принявших реалии нового, национального Азербайджана. Осталось примерно тридцать тысяч армянок, которые были замужем за азербайджанцами и взяли их фамилии. Но случаев, когда бы остались русско-армянские семьи я лично не знаю. Хотя на самом деле, моя семья и не уезжала из Баку навсегда – после ремонта новой квартиры и перед вселением в нее, мы поехали на новогодние каникулы в начале 1990 года в Москву. И именно в этот момент в Баку началась бойня, после чего мы уже туда не смогли вернуться. А мой дед со стороны матери еще раньше, поехал к родственникам в Пятигорск, «пока не успокоится», и уже оттуда потом переехал к нам в Москву, когда стало ясно, что для него «не успокоится» никогда.

С этого момента начался московский период моей жизни. Взрослый период, период становления как осознанной личности, в определенной системе общественных координат. Не случись тогда этого не планировавшегося моими родителями переезда (мы только отремонтировали квартиру, в которую не успели вселиться), не произойди тогда всех этих событий, вынудивших нас к нему, как социальная личность я бы начал формироваться в советском Баку. Как мои родители, которые отучились, стали работать, женились, родили и начали растить своих детей в нем, дружили и сохранили на всю жизнь своих бакинских друзей, часть из которых в нем осталась (они потом помогали им вытаскивать оттуда имущество), а часть тоже разъехалась, кто куда. У меня все это происходило в Москве, и что бы потом со мной ни происходило, в любом случае именно Москва стала для меня отправной точкой, трамплином во взрослую жизнь, городом моего формирования как личности.

Для меня Москва стала не просто моим городом, но и «столицей нашей родины», новой родины, которую я обретал. Этого у меня бы точно не было в Баку – мой город мог бы быть, все то, что было у моих родителей, но ощущение страны у них, у нас всех в тот период было весьма специфическим. С одной стороны, ей конечно был СССР, который вырос из Большой России, Российской империи, как я это показал выше даже на примере истории моей семьи. Но все-таки это ощущение не было национальным, и у каждого внутри нее была своя национальная история. У азербаджанцев и других титульных наций союзных республик – понимание того, что они живут в своем национальном доме. К сожалению, или к счастью советская национальная политика была такова, что нетитульному и русскоязычному населению в республиках это ощущение не прививалось. Наверное, специально, чтобы именно они были гарантами сохранения их в одной стране. Так, те русские, что остались и особенно уже родились или выросли в новом, независимом Азербайджане, растут с ощущением себя его гражданами, фактически азербайджанцами. Хотя моя семья была органично бакинской, включая восприятие азербайджанской бытовой культуры вроде праздников, музыки, разговорных выражений, а отец так и вовсе свободно владел азербайджанским (редкий случай среди русских тогда), азербайджанского национально-патриотического самосознания у нас не было, а его пробуждение и развитие по понятным причинам ощущалось с тревогой. И вот, когда я отроком оказался в Москве, у меня начало формироваться именно такое самосознание, в догоняюще-опережающем я бы сказал режиме. Об этом я писал и говорил не раз, поэтому углубляться в эту тему здесь не буду, чтобы не удлинять свою и без того длинную исповедь на заданную тему.

Но Москва тогда стала для меня городом не только моего национального становления, не менее важно и то, что она стала городом моего очень специфического социального становления. Производного от обстоятельств времени и места. А именно постсоветской трансформации в столице страны. Учеба, бурная политическая активность в благословенный для этого период, юношеская личная жизнь, а уже после университетской учебы после краткого пребывания в нише малого, околокриминального юридического бизнеса, попадание во взрослый бизнес и сферу корпоративных войн, которые уже тогда, в начале XXI века дали мне понимание, как все действительно устроено в России. Очень вовремя — тогда, когда я уже оставил за своей спиной романтический период националистического активизма.

В этот момент начинается новый, он же последний период моей жизни в Москве, в который входит и время моей женитьбы и появление и детство моего старшего сына. Если мои 90-е можно назвать московско-националистическим, то мои нулевые можно назвать московско-мусульманским периодом. Русско-мусульманским в широком смысле этого слова и для меня лично, и вообще, потому что именно тогда оформилось и дало о себе знать такое явление как «русский ислам» при моем непосредственном участии. С 2001 по 2003 год период знакомства и интенсивного общения с Гейдаром Джемалем, духовного поиска, который закончился принятием мною Ислама. В 2004 году возникла Национальная Организация Русских Мусульман, а наше общение и взаимодействие с Джемалем длилось до 2005 года. После, когда мы пошли разными путями, начинается период моей бурной деятельности «на земле», в Москве. Создание Исламского Культурного Центра на 1905 года, улице Сергея Макеева. Потом его переезд на Преображенскую площадь. Сотни людей прошли через них, многие сформировались в этом, на этой площадке вели свои уроки и читали проповеди известные российские проповедники и студенты шариатских знаний, проходили политические и межрелигиозные дебаты. Первый центр такого рода в Москве, который безусловно был воспринят как угроза не только идеологическими врагами, но и как проблема, которую надо решить, спецслужбами, репрессивными структурами. Это был период угроз и лавирования, интриг и противодействия им. Все это на фоне тоже весьма неспокойной и непростой деятельности в сфере корпоративных войн, где были свои угрозы. Поэтому, Москва для меня в тот период это пространство и время драйва и адреналина, бесценная школа, обретение которой вместе с полученным в ней университетским образованием и приобщением к интеллектуальному пространству Джемаля, вооружили меня, полагаю, багажом серьезных опыта и знаний.

Я был вынужден покинуть Москву в 2009 году, прожив в ней почти 20 лет, после того как приехал в нее из Баку в 12-летнем возрасте. Это был город, который я люблю, город, который мне дорог. Не только «стенами», что можно сказать про центр Москвы (но никак не те районы, в которых я жил), но людьми и событиями, которые в них тогда имели место быть. Но уже когда я уезжал из Москвы, я понимал, что моя Москва уходит в прошлое и того, чем я в ней жил, в ней, уже скоро не будет. Как не будет и меня, если я в ней останусь, по крайней мере, на свободе и в активном личностном качестве.

Сейчас, когда уже прошло аккурат 14 лет с тех пор, как я уехал из Москвы (примерно в то время года, в которое я пишу сейчас эти строки, я принимал решение об этом, советуясь с соратниками и своим духовным наставником), я задаюсь вопросом – могу ли я назвать Москву или Баку своей Родиной с большой буквы, как вы это пишите в вопросе? Баку это место моего рождения, которое навсегда останется таковым в документах, удостоверяющих мою личность. Малая родина в этом смысле и город моего детства, оставшихся со мной детских воспоминаний, светлых и тревожных. Но не Родина – почему, я уже написал. А Москва? Я верил в ту Родину, столицей которой она была, но которая перестала быть моей страной, Heimat или Vlast, не только для меня и близких мне людей, которые были вынуждены ее покинуть, но уже в общей сложности для миллионов людей с совершенно другими, часто противоположными взглядами, которых объединяет одно – каждый в своей нише они хотели жить в своей стране и готовы были в ней сосуществовать, развиваясь сами и развивая ее, но с выбранной ей траекторией развития это оказалось несовместимо. «Родине» все они оказались не нужны, эта «Родина-Мать» для них на самом деле оказалась Родиной-Мачехой. Сейчас я понимаю, что даже в случае политических изменений той Москвы, из которой уезжал я, уже нет и не будет. Самое главное даже не в том, что изменились какие-то «стены», главное в том, что уже нет тех людей и отношений, которые были мне дороги, которые составляли в ней мои Heimat и Vlast.

В 2009 году начался европейский период моей жизни, и на данный момент я прожил в Европе уже больше, чем в Баку, хотя пока и меньше, чем в Москве. Хотя правильнее было бы говорить о центральновосточно-европейском периоде, так как за годы своего проживания в Европе я понял, что Европа разная, и так же, как и другие ее части, тот мета-регион, в котором живу я, отличает своя специфика. Кстати, то, что я оказался и укоренился в нем это следствие сочетания факторов, которые кому-то могут показаться случайными, но и как верующий человек, и видя теперь их глубокую подоплеку, я считаю это провиденциальным. Это интересно, потому что последнее, что я бы соспоставлял с понятием Родина для себя не только при переезде в нее, но и долгие годы жизни в ней это Чехия. Как говорится, ни сном, ни духом, ни ухом, ни рылом.

Но за годы жизни в Чехии произошли интересные события, связанные с переосмыслением понятия Родина. Или точнее Отчизна, Земля Отцов — мне как традиционалисту ближе это понятие. Переосмысление, основанное на лучшем его знании, которое как ни странно пришло ко мне уже за его физическими пределами. Начав глубоко копать как русскую историю (это в свое время было заветом мне моего духовного наставника Яна Далласа, шейха Абдулькадыра ас-Суфи), так и свою семейную историю, я стал узнавать то, чего не знал раньше.

Так, я знал, что дедушка моего отца, мой прадедушка Григорий Сидоров переехал в Баку из нынешнего Сасовского района Рязанской области, хотя не знал, что до революции село, в котором он жил, относилось к Тамбовской губернии. Эти земли мне были и остаются интересными, у них есть своя специфика. Например, то, что они относятся к достаточно южному для русских северопонтидному типу, академик Бунак связывал с североиранским присутствием там в древние времена. И например у моей бабки были весьма южные краски, что передалось отцу, которого в молодости нередко принимали за нерусского. А недавние генетические исследования показали, что у русских Рязани самая большая германская примесь среди всех русских популяций. Плюс Рязань была достаточно строптивым княжеством, которое долго не хотело подчиняться Москве.

Но это материнская ветвь моего отца, а про отцовскую ни он толком, ни я ничего не знали. И вот, когда в интернете появились базы данных по ветеранам войны, на основании тех общих данных, что я узнал от отца про своего деда, я решил узнать о нем больше. И так как он имел славную боевую биографию, нашлось немало. Начиная с места его рождения – до революции это был Рославльский уезд Смоленской губернии. И это потянуло за собой генеалогическое исследование – я заказал справку в Смоленском госархиве и узнал свою родовую историю по прямой мужской линии до конца XVIII века. А серия ДНК исследований, включая сверку с ДНК отцовского дяди, позволила узнать мне давние корни своих мужских предков, относящихся к скандинавскому субкладу Y4706 циркумбалтийского ответвления L550 североевразийской ветви N1a.

Казалось бы, какое отношение все эти занимательные факты имеют к теме Родины или Отчизны? Имеют… Я уже писал выше о том, что в советском Баку, в годы моего детства при всей его интернациональности, при всей дружбе народов имела место отчетливая национальная фрагментация. Когда играли футбольные команды, за бакинский «Нефтчи» болели азербайджанцы, зато бакинские армяне болели за «Арарат». А мой сосед по двору болел за «Динамо» (Киев), и уже во взрослом возрасте я понял, что неслучайно – его фамилия была Новицкий. А у меня в семье такого не было, во-первых, никто особо не болел за эти команды, во-вторых, не было какой-то специальной национальной агитации. И я болел… за литовский «Жальгирис». Почему? Это трудно было объяснить, но меня даже по советским фильмам всегда тянуло к этому региону – Скандинавии, Балтике, к их эстетике, культуре, типу людей. И как оказалось, неспроста, потому что выяснилось, что веками и тысячелетиями мои праотцы, от которых я получил ДНК-метку, которая от меня передалась моим сыновьям, жили именно там. Но самое интересное, что предки моей супруги и матери моих детей, с которой мы познакомились в Москве, а она сама из ближнего Подмосковья, жили в тех же регионах, где и мои с отцовской стороны – мои мужские в Смоленщине, а женские в Рязанщине-Тамбовщине, а ее наоборот. При этом так как мужские ДНК-метки передаются от отцов к сыновьям, а женские от матерей к дочерям, оказалось, что у моих сыновей как мужские, так и женские ДНК-метки оказались скандинавскими (Y4706 и T2b) со смоленской «пропиской».

Продолжай дела в России и вокруг нее идти прежним чередом, и наверное это бы ничего не значило, как ничего не значило для моего отца, не знавшего об этом, и судя по всему для деда – советского офицера и ветерана войны. Но многое изменила Революция Достоинства в Украине и то, что ей предшествовало и что за ней последовало. И тут наверное сказалось как то, что во мне заложено генетически, так и то, где я оказался. Потому что благодаря знанию русского и беглому на тот момент знанию чешского, я начал понимать украинский язык, на котором смотрел украинские ток-шоу и новости, а потом начал на нем читать и за пару лет довел его понимание устно и письменно где-то до 98%. А следом автоматически примерно на том же уровне и беларуский. И узнал, что оба они происходят от так называемой «руськой мовы» — официального языка Великого Княжества Литовского и Руського. Того самого, где веками жили мои смоленские предки. И я именно через украинскую и беларускую литературы, историю и современную борьбу ощутил свою особую, генетическую причастность к древней Руси, что пробудилась в Украине.

И вот мы в этой точке снова возвращаемся к Москве. То был мой город, который я люблю, город, в котором родился мой старший сын, в котором причудливым образом оказались могилы двух моих дедов – из Пакиничской Слободы и из Гянджи. Дорогой мне город, более дорогой, чем по-своему тоже дорогой мне Баку. Но родной ли? Нет, корни мои не в нем. Да, они, разные, и разбросаны по бескрайним просторам. Но в английском есть такое понятие where I’m belong? И я говорю, что у человека могут меняться места жительства его и его семьи, его убеждения, сферы деятельности, и поэтому, если говорить о Родине или Отечестве, то я принадлежу к тому, что тысячелетиями было вшито в ДНК моих праотцов, что передано от отца мне, что я передал своим сыновьям, чтобы они передали своим, и что не менее важно, соответствует моему ощущению domov’a. Ведь земля Смоленщины, на которую многие века назад, судя по всему из Скандинавии, прибыли мои праотцы, веками была частью того же пространства, в котором я живу сейчас – Центрально-Восточной Европы.

В итоге мой ответ на такой казалось бы простой вопрос получился не менее длинным, чем у Питерсона, поэтому будем закругляться. Баку и Москва это каждый по-своему дорогие кусочки моего прошлого, один поменьше, другой побольше. Один – «малая Родина» на территории исчезнувшей большой. Второй – большая, которая не состоялась, ну или состоялась так, что мне в ней места нет. Чехия это сегодня мой domov, то, что связано с понятием «дом» — здесь родились двое моих детей из трех, да и старший уже провел здесь большую часть своей жизни, сюда перебрались мои родители и мой младший брат. При этом я, конечно, понимаю, что это Отечество чехов, а не мое, и что я не чех. Однако же я смотрю на карту владений Ягеллонов, и вижу, что ими покрыты как Чехия, в которой я сейчас живу и в которую пускаю корни, так и буквально мое отечество – Смоленщина в составе Великого Княжества Литовского. И я таким образом ощущаю это свое кровно-земельное частью более широкого культурного, да и кровного пространства, учитывая то, что это отсюда славяне двинулись на восток, и здесь же они тесно переплетались с германцами, что характеризует и славянскую часть моего генома, в которой сохраняется скандинавско-германская нить, а также возможно через готские следы в рязанских генах.

Считаю ли я себя смоленским регионалистом? Нет, потому что меня не интересует Смоленская область Российской Федерации, где я был только проездом. Скорее я центростропист (ЦентрОстропа как Центрально-Восточная Европа) и германобалтославист, который воспринимает Землю Отцов частью более широкого пространства и хочет вернуть ее в него. Как свое – vlast («собственное» в чешском) в более широком контексте domov’а или Heimat’а как соприродного, душевно-комфортного пространства.  Как политический реалист я тем не менее понимаю, что это гипотетически восстановленное Отечество должно было бы взять за основы границы Смоленской области, невзирая на их несовершенство, а уже отталкиваясь от них двигаться к восстановлению более широкого культурно-исторического пространства. С одной стороны, в рамках тесного сближения с Беларусью, конечно, после свержения режима Лукашенко и начала ее возвращения в ЦентрОстропу. С другой стороны, с исторически и генетически близкими землями Восточной Кривии – Тверской, Псковской и северной частью Брянской областей.

При моих сантиментах к Рязанщине-Тамбовщине, к сожалению, я понимаю, что на них моих душевных сил не хватит. Если же говорить о территории России в целом, то тут надо говорить о двух разных измерениях. Если говорить об исторической России как политическом пространстве, то ее я считаю неудавшимся проектом, который следует поскорее закрыть. Однако пространство, на котором она утвердилась, я ощущаю глубинно своим, и это касается не только Восточной Кривии или Рязанщины-Тамбовщины. Скажем, хоть последние несколько тысяч лет мои праотцы жили в Балто-Скандинавском регионе, туда они прошли пройдя через Урал и исходно выйдя из южной Сибири. Так же, как и предки большинства других индоевропейских и тюркских мужчин из гаплогрупп R 1a и R1b. В этом смысле я чувствую свою глубинную принадлежность к пространству всей Западной и Центральной Евразии, которую также можно назвать и Северной. И в силу как этого, так и своего вероисповедания чувствую особую связь с тюрко-мусульманскими народами этого пространства, в частности, татарами и башкирами, которые первые больше, вторые меньше имеют непосредственное отношение и к Восточной Европе. Соответственно в меру сил содействую их проектам. Но если говорить не столько о духовной, трансцендентной составляющей, но о кровно-земельной, что подразумевается этимологией слова Родина, так как возможности объять необъятное у меня нет и приходится расставлять приоритеты, то концентрируюсь на пространстве ЦентрОстропы и Смоленской Земле и в целом Восточной Кривии как их части.

Планируете ли вы вернуться в Россию, если политические изменения позволят это сделать? Как вы видите вашу роль если вернетесь?

Все упирается в то, для чего именно. Просто вернуться, если это позволят политические изменения – нет, такого желания у меня нет. Я не испытываю ностальгии ни по абстрактной России, ни по абстрактной Москве как таковой, а когда испытываю, то по своей, понимая, что ее уже нет. Ведь страна, город, это уже не только стены, улицы, но свои люди, друзья, близкие, которые в моем случае поголовно разъехались. То есть, возвращаться просто, чтобы вернуться, я смысла не вижу – да, хотелось бы, конечно, посетить дорогие места, с которыми связаны воспоминания, но не более, особенно с учетом того, что когда все это безвозвратно исчезло, это достаточно болезненные ощущения.

По-человечески мне вполне комфортно там, где я нахожусь, в Центрально-Восточной Европе, и если переезжать для себя, то я бы переехал разве что туда, где мне было бы более комфортно с духовной точки зрения. Например, в Стамбул или Бурсу, хотя в моем случае по политическим причинам это было бы нецелесообразно.

Поэтому если переезжать на территорию нынешней России, то только ради какой-то миссии, исполнения долга. Делать то, что должно делать, и что умею делать и могу быть в этом эффективен, полезен и востребован. Разброс возможных вариантов такой деятельности потенциально весьма обширен. Но, разумеется, при наступлении соответствующих политических и исторических обстоятельств.

Вы — русский мусульманин? Вы считаете себя русским по национальности? Вы имеете русскую национальную идентичность? У Вас нет какой-либо иной национальной идентичности кроме русской? Что для Вас такое понятие как «национальность»?

Мы решили вынести вопросы, связанные с русской идентичностью, в отдельный блок, скорее всего, уже в новом году. Возможно, в форме интервью, живой беседы или стрима, где они все будут собраны. Там, даст Бог, поговорим об этом подробно и основательно. Поэтому сейчас пройдемся только по самым верхам.

Я русский мусульманин в том смысле, который в это понятие вкладывали мы, основатели и участники Национальной Организации Русских Мусульман, появление и идеи которой стали вызовом «Русском миру» в свое время. В том смысле, которые в это понятие сегодня вкладывают эти идеологи, ни я, ни мои соратники «русскими мусульманами» не являемся. Это же относится и к их содержанию понятия русские, русский – на этом мы отвечаем — на это: «с вами мы не русские».

Я русский по национальности в том смысле, который вкладывался в это понятие в советские и по инерции в постсоветские времена. То есть, имея русского по национальности отца и мать – армянку по национальности, и имея право в советские времена выбрать одну из этих национальностей, я бы выбрал русскую, и я ее выбрал, получая паспорт старого образца с этой графой, уже когда была возможность заполнить ее как угодно или не заполнять вообще. Если вопрос стоит о том, вписал бы я туда две национальности, отца и матери, если бы у меня такая возможность была, я отвечу однозначно – нет. C тех пор, как передо мной этот вопрос встал, а это случилось в отрочестве, я четко идентифицировал себя с национальностью отца, а не матери. При этом я не могу сказать, что люблю отца больше матери, нет, мать я очень люблю и обязан ей очень многим. Но в этом сказалась совокупность факторов – начиная от достаточно традиционного воспитания, в котором при законном отце в семье и фамилии Сидоров выбрать армянскую национальность было бы противоестественно, заканчивая тем, что уже моя мать русскоязычная, более того, уже ее родители, мои дедушка и бабушка говорили в семье по-русски, максимум с вкраплением каких-то армянских слов и выражений, впрочем, как и азербайджанских – хочу напомнить, что они были бакинскими или азербайджанскими (дед из Гянджи, бабка из Гандзака) армянами, а не армянскими армянами, говорящими на армянском и живущими в мононациональной среде. Поэтому единственной альтернативой русской национальности в моем случае было самоощущение «полурусский — полуармянин». Таким бы оно наверное и было бы, не случись всех тех событий, которые разметали в клочья «национальность бакинец», к которой принадлежали мои родители и многие в том, многоэтничном, но русскоязычном Баку. И я бы, наверное, вырос в нем как такой «бакинец», с формальной национальностью русский в паспорте (ну, потому что по отцу и Сидоров), но с фактическим самоощущением «полурусский — полуармянин», то есть, ни рыба, ни мясо. Но уничтожение этого мира национализмом и сперва травматическое столкновение с его реальностью, а потом его неофитское принятие сформировали меня с четким убеждением, что полноценная личность не может быть «полу-полу», а должна иметь определенную национальность.

Однако если говорить о русской национальности сегодня, то очевидно, что от той русской национальности, в которую были вписаны мои предки в XX веке, и которой записался я, уже мало что осталось. Сегодня идеологи т.н. «Русского мира» сами говорят, что русский это не национальность и конструируют из нее какого-то идеологического Франкенштейна, частью которого я быть не хочу и объективно не являюсь. И это вынуждает к серьезной рефлексии, потому что вот эта вот «русская национальность», она фактически просуществовала неполный XX, в котором ее было попытались в таком виде зафиксировать. Ведь не было этого понятия в таком виде, ни в досоветской России, так же как и в постсоветской оно практически сразу стало исчезать. И это нас, мыслящих обладателей этой национальности, ставит перед вопросом, а способна ли она существовать в таком виде вообще? И если нет, то каковы альтернативы ей? Да и в целом как докторант Карлова университета по этнологии не могу не отметить, что само понятие национальности в том виде, в котором ее застали мы, это конструкт XIX – XX веков, который сейчас радикально переосмысляется. В каком направлении, правда, или точнее в каких направлениях – это отдельный вопрос.

В случае конфликта (Пост)России с мусульманскими государствами русские мусульмане, по примату религиозной идентичной, должны выбрать интересы Уммы, а не этноса. Любой ли конфликт мусульман с русскими вы рассматриваете в ключе интересов, собственно, других мусульманских народов, что глобально отвечают интересам Уммы?

Вроде бы кажется, что интересы этноса и интересы уммы это что-то очевидное, поэтому ваш вопрос прост, а попытка уйти от однозначного ответа на него, это тот слив, который можно засчитывать. Например, можно исходить из того, что в конфликте между теми, кто призывают громить или запрещать мечети, Коран или хиджаб, и теми, кто защищает мусульманских мигрантов, что бы они ни делали, и их дальнейший приток без всяких условий и ограничений, первые защищают интересы этноса, а вторые интересы уммы. Но на поверку может оказаться, что интересы этноса заключаются в разумном регулировании и ограничении миграции, а не борьбе с ее религиозными проявлениями, а интересы уммы в том, чтобы ее представляли люди, пусть даже их будет немного, от которых местное население сможет узнавать и принимать Ислам, а не воспринимать его в штыки.

Что касается различных территориальных конфликтов, я хочу напомнить, что мы относительно давно живем в мире не общерелигиозных, а т.н. национальных государств. Совпадение или несовпадение которых с религией порой может иметь однозначный характер, но отнюдь не всегда и не везде. Поэтому, конечно, в конфликте воинствующе антиисламского государства, даже если оно для них родное, с исламским государством, относящимся к ним как к единоверцам, русские мусульмане, конечно же, будут на стороне второго. Но если это будет конфликт на национальной почве между государством с преобладанием мусульманского населения, для которого они все равно чужаки по национальному принципу, с их государством, в котором признаются их права как граждан, включая свободу вероисповедания, пусть даже в нем преобладают немусульмане, я сильно сомневаюсь, что русские или любые другие здравомыслящие мусульмане поддержат в нем первое.

Поэтому, думаю, не в теории, а на практике ответ на ваш вопрос будет зависеть от того, между чем конкретно придется выбирать.

Здравствуйте, какие не особо известные, непопулярные книги Харун мог бы охарактеризовать как обязательные к прочтению.

Уже отвечал в первой части, что вопрос с книгами в рамках этой сессии вопросов самый сложный для меня. Может, это специфика профессиональной деформации, а может следствие собственного опыта постижения.

К примеру, сейчас, в рамках утвержденного учебного плана в докторантуре библиографию книг, которые я буду использовать при написании диссертации, я должен представить лишь в конце первого учебного года. И это при том, что своей темой я интенсивно занимаюсь уже лет десять и поступал с понимание того, о чем буду писать. Тем не менее, это не так просто. И иногда при подготовке к тематическому докторскому семинару несколько недель может уйти на составление одной библиографической подборки, которую следует обсудить.

Или если говорить про редкие книги. На меня в свое время оказали воздействие и «Кризис современного мира», и «Языческий империализм», и «Миф ХХ века», и «Традиция и Реальность». Могу ли я их порекомендовать каждому? Определенно нет. Потому что, на меня они тогда повлияли одним образом и привели к одному, а как повлияют на вас и к чему приведут вас, я не знаю. Поэтому не хочу брать на себя ответственность за это.

Следует ли из этого, что не надо учиться, развиваться и читать такие книги? Абсолютно нет. Просто это надо делать системно. Должны быть отношения учитель – ученик или школа – ученик, причем, школа необязательно классическая, но идейная, научная и т.д., и некие цели, методы и программа обучения. И в рамках них не только рекомендация литературы, но и ее последующие разбор и обсуждение. Без этого это не имеет смысла.

Здравствуйте, уважаемый Харун. Меня зовут Константин, живу в Киеве. Буду признателен, если вы ответите на следующие вопросы (для удобства разбил на категории):

1. О Гейдаре Джемале

1.1. Как вы относитесь к концепции политических клубов, предложенной Г. Джемалем?

Периодически о ней задумываюсь, особенно в контексте того, почему Гейдар решил посвятить последние годы своей жизни именно ее проработке. Скажем так, не считая эту концепцию рабочей в ее готовом виде и тем более, не считая, что все мировые политические процессы надо рассматривать под ее углом, как делают некоторые, допускаю и признаю, что в ней есть нечто, что надо иметь в виду и быть способным разглядеть и принять во внимание при определенных обстоятельствах.

1.2. Как радикализм в контексте предыдущего вопроса соотносится с понятием радикализма, который используете вы?

Они пересекаются, но безусловно не тождественны. Гейдар вкладывал в понятие радикализма определенный (условно) метафизический смысл, производный от его (условно же) метафизической доктрины. Поэтому даже то, что почти единодушно признается политическим радикализмом, им или последователями его теории легко может быть отнесено к другим «клубам» (некоторые умудрялись даже Гитлера объявить либералом) при метафизическом несоответствии установкам Гейдара и иной метафизической ориентации.

Мои представления о радикализме в этом смысле более практически ориентированы, не привязаны к определенной метафизике и в целом находятся в русле представлений о нем западной политической философии (английский радикализм, историософская интерпретация Фуко).

2. Традиция, религии и современность

2.1. Как вы относитесь к т.н. доктрине циклов, рассматриваемой Геноном и прочими традиционалистами? Насколько достоверны, на ваш взгляд, эти расчеты?

Они не являются частью моего вероубеждения или чем-то, на чем строится мое мировозрение. Я о них знаю, принимаю во внимание, и в целом считаю, что духовный упадок, инволюция это, конечно, реальность. Но не всегда линейная – как минимум, она может прерываться и оборачиваться мини-циклами вспышек и подъемов. В том числе, например, внутри Исламской уммы, хотя мы знаем, что все движется к концу, но мы так же знаем, что периодически Аллах будет посылать ей обновителей веры, которые будут прерывать этот упадок. Возможно, кто-то сможет вписать все эти многомерные процессы в одну, исчерпывающе объясняющую их схему. Но я признаться к таким претензиям отношусь скептически, поэтому предпочитаю ориентироваться на общие представления, содержащие внутри себя люфт для различных колебаний и амплитуд.

2.2. Как мусульманин, вы наверняка верите в конец света. Какими, с вашей точки зрения, будут последние времена с политической точки зрения? Какие силы будет представлены на, как говорится, политической арене?

У нас есть общие предсказания, которые могут воплотиться в разных конкретных формах. Поэтому как отвечающий о Часе (времени наступения этого), согласно хадису, знает не больше спрашивающего о нем, так и уверенно отвечающий о том, в каких конкретно это будет формах в современной политической системе координат, на мой взгляд, будет знать не больше спрашивающего это. Но если интуитивно-аналитически, я бы предположил два сценария разворачивания эсхатологического сюжета – либо в результате постепенной трансформации технократического общества, которое приведет к появлению действительно всемирной тоталитарной системы, олицетворяемой Даджаллом, либо постапокалиптический, когда после техногенной катастрофы, возможно ядерной войны, исчезнет современная технократическая цивилизация с ее социальными и политическим порождениями, и мы окажемся в реалиях, в которых выжившие снова будут сражаться мечами и луками.

2.3. Как сочетаются идеи создания и развития наций (в частности, русской) с исламом, который является интернациональной доктриной (если подобный термин здесь уместен)? Не являются ли нации своего рода гетто для народов, которые будут мешать объединению народов на религиозных основаниях?

У вопроса есть много разных измерений. Что такое нации, что такое национализм, как они соотносятся с той асабией, что порицается в хадисах, как она соотносится с той асабией, о которой рассуждал Ибн Халдун, прекрасно знавший эти хадисы. Надо понимать, что ни традиционное общество, ни исламская цивилизация не знали наций в их нынешнем понимании, как порождений западного модерна, ставшего для мусульманского мира вызовом в целом и в этом вопросе в частности. Соответствует ли это порождение, то есть современное национальное государство, исламскому идеалу? И в принципе нет, и в особенности нет в исламском мире. Означает ли это, что эту реальность можно отменить, игнорируя ее или пытаясь опрокинуть ее каваллерийским наскоком? Тоже уверен, что нет, чему есть масса подтверждений. Поэтому с ней надо считаться и при необходимости даже использовать эти продукты инструментально, понимая, что они не могут быть ни конечной целью, ни идеалом для мусульман, и что пребывая в ней, мусульмане не должны ей принадлежать, то есть, не должны растворяться в ней, но должны сохранять внутри себя то вертикальное измерение, которое пронизывает эту и другие горизонтали. В долгосрочной же перспективе можно предположить отмирание, либо размывание и видоизменение национальных и этнических структур, которое в принципе уже происходит. Просто не стоит в этом делать фальстарт, учитывая жизнеспособность, проявленную национализмом и трайбализмом на фоне поражения и кризиса больших наднациональных проектов, включая исламские.

2.4. Какие аргументы в спорах касательно однополых браков используют представители религиозных доктрин? Известны ли вам научные исследования, которые поддерживают или опровергают религиозные аргументы? Если коротко, существует ли научная база для запрета однополых браков?

Ни одна из известных мне традиционных религий на теологическом уровне не допускает однополых браков, если говорить об их классических теологиях, а не о случаях современных девиаций с целью приспособления религиозных принципов и норм под современное, пострелигиозное общество. Ни исламский, ни христианский, ни иудейский, ни буддистский или ведический брак не может быть однополым просто потому, что одним из его базовых, точнее ключевым онтологическим параметром, является то, что это союз мужчины и женщины. В тех или иных школах, у тех или иных ученых могло быть разное отношение к гомосексуальности и определенным ее проявлениям, но даже самые лояльные из них не считали, что эти отношения могут считаться браком, как он понимается в данных религиях. Поэтому спрашивать надо не о том, существует ли научная база для запрета однополых браков в соответствующих религиях, а о том, какая база позволяет вообще это обсуждать в теологическом пространстве? Базы такой нет и быть не может, а только какие-то лазейки и недобросовестные попытки ими воспользоваться, чтобы рназвать черное белым.

2.5.  Известна ли вам позиция мусульманских (и в целом религиозных) ученых относительно современных научных концепций? В частности, возраст вселенной, теория эволюции, существование динозавров.

Позиции разные и масса проповедников и ученых этими вопросами занимается. Я исхожу из того, что мы не можем принимать научные теории (именно так, потому что они постоянно меняются) в качестве основы своей веры, но это не значит, что мы должны на каждом углу эти теории опровергать (это могут делать подготовленные апологеты, но не все подряд) или игнорировать практически значимые достижения их последователей. Ни возраст Вселенной, ни существование динозавров не являются принципиальными для нашего вероубеждения вопросами. Равно как и эволюция в принципе, если исходить из того, что за ней стоит Творец. Камнем преткновения является именно проблема сотворения человека или его происхождения от примата. База в этом вопросе заключается в том, что так как это вопрос нашего вероубеждения, мы в нем ориентируемся на Божественное откровение, а не на естественно-научные гипотезы, каковыми и является все концепции антропогенеза, включая те, что претендуют на безоговорочную истинность и доказанность. Но рассматривать эти гипотезы в контексте сакральных текстов и преданий вполне возможно – как и другие теории, вроде обсуждавшихся выше теорий о циклах. Именно как гипотезы, а не истину в последней инстанции.

2.6. Как вы считаете, есть ли у современных наук (типа нейробиологии или когнитивной психологии) перспективы в изучении сознания? Как вы в целом относитесь к теориям представителей этого сообщества (к примеру, Сапольски)?

Перспективы в изучении есть, безусловно, но без соотнесения условно физики с метафизикой сущность его они никогда не познают. К чему собственно и приходят такие откровенные из них как Черниговская. Сапольский это наглядная иллюстрация этого, пример того, как увлеченный изучением деревьев человек, не способен увидеть за ними леса.